Поэзия и политика времени становления принципата // Nostos. Сборник статей и очерков, посвященный 65-летию жизни и творчества поэта и исследователя античности Георгиса Я. Велласа. Афины, 2001. С. 77—90.
Электронная версия публикуется с незначительными авторскими правками, 2012 г.

Время Августа — один из поворотных моментов истории. Изменения в политической области, которые привели в конечном счете к установлению монархии, оцениваются в историографии по преимуществу как переворот¹. Сам Август, возвестивший «восстановленную республику» (res publica restituta), а себя называвший первым среди граждан (princeps civitatis), предстает в такой ретроспективе искусным интриганом и узурпатором. Однако современники основателя нового режима были настроены не столь критически².

Сказанное относится и к трем величайшим римским поэтам, расцвет творчества которых приходится на время первого принципата³. Ни один из них не усмотрел в установлении власти Августа ничего антиконституционного или антиреспубликанского. Более того, Вергилий, Гораций и Овидий приветствовали эту власть и по существу оказались глашатаями нового режима.

Некоторые исследователи склонны объяснять лояльность поэтов по отношению к Августу прежде всего меркантильными интересами, в частности, желанием угодить всемогущему властителю и страхом перед наказанием за публичное осуждение режима⁴. Указывается на роль литературного патроната⁵. Особое внимание обращает энергичная деятельность Мецената по привлечению на сторону правительства выдающихся писателей и художников⁶. Разумеется, и выдающиеся поэты — люди с присущими им слабостями. В Риме занятие литературным творчеством для человека скромного достатка было невозможно без покровителя. Некоторые поэты в период смут и потрясений лишь благодаря высокопоставленным заступникам избежали конфискаций и других насилий.

с. 78 И все же нельзя мерить великих только обывательскими мерками. Высокая поэзия и раболепная преданность «хозяину» — вещи несовместные. Фальшь рано или поздно выходит наружу. Истинно выдающееся не может быть создано под воздействием страха, принуждения или за деньги. Непременное условие вдохновения — согласие с самим собой, искреннее чувство, подпитывающееся общественными настроениями7.

Не дело историка — чинить посмертный суд. Избегая морализаторства по отношению к авторам, следует стремиться к адекватному прочтению их сочинений как источников. Произведения современников в любом случае являются ценными свидетельствами при исследовании эволюции принципата. При этом высказывания поэта в зависимости от взаимоотношений с властью могли быть прямым выражением правительственной политики, результатом выполнения заказа власть имущих или самовыражением автора, высказывавшего собственный взгляд на вещи и отразившего настроения определенных кругов гражданского общества. В зависимости от источника импульса меняется исторический смысл дошедшей информации.

Имя Вергилия неразрывно связано со временем Октавиана Августа. В период зрелого творчества жизнь поэта протекала без видимых изменений⁸. Он пользовался поддержкой Мецената и Октавиана, в своих произведениях высказывал идеи, вполне отвечавшие политике высоких покровителей. Значит ли это, что поэзия Вергилия была составной частью Августовой пропаганды?⁹

Следует вспомнить, что вначале жизнь поэта складывалась далеко не безоблачно. Написанные в 42—39 гг. до н. э. Буколики (Эклоги)¹⁰ посвящены скромным радостям и горестям пастушеской жизни. Вергилий уходит в этот вымышленный идиллический мир от политических бурь и потрясений, которые не миновали и его самого: в 42 г., во время конфискаций земли для ветеранов, у Вергилия была отнята усадьба, возвращенная лишь благодаря заступничеству влиятельных друзей перед Октавианом. Эта ситуация отразилась в двух из десяти эклог, 1-й и 9-й. В первой один из пастухов, Мелибей, сетует на свою горькую судьбу: засеянная им земля достанется нечестивому солдату, а истинный хозяин вынужден покинуть свою родину. Другой пастух, Титир, сохранил свой участок. Он исполнен благодарности «божественному юноше» (Октавиану) за счастье и дальше наслаждаться жизнью в своей Аркадии. Личная драма, положенная в основу этого сюжета, иногда рассматривается как эпизод, сыгравший решающую роль в превращении Вергилия в глашатая нового режима¹¹.

Указанная трактовка должна быть отвергнута уже по причине ее примитивности, явно не соответствующей богатству палитры мыслей и чувств великого поэта. Кроме всего прочего, она противоречит содержанию самих Буколик. Совсем непохоже, что после указанных событий Вергилий превратился в послушного клиента или состоящего на содержании Октавиана и Мецената «пропагандиста» режима.

с. 79 Большую часть первой эклоги составляют сетования Мелибея на царящую в связи с конфискациями Октавиана несправедливость; таково же настроение девятой12. Недостаточно обоснована версия, согласно которой в знаменитой четвертой эклоге имеется в виду ребенок Октавиана¹³. Наиболее значимым реальным лицом в Буколиках оказывается не триумвир, а известный политический деятель и покровитель искусств Азиний Поллион (см. Ecl. III, IV, VIII)¹⁴. В целом, первое входящее в канонический корпус сочинение Вергилия говорит о духовной независимости поэта. Воспевание тихой сельской жизни противопоставлялось ужасам гражданских распрей. Выход из постигшей Италию катастрофы поэт видел в возвращении к простоте и безыскусности воображаемой Аркадии. Смена веков и возрождение Сатурнова царства обусловливались рождением чудесного спасителя и появлением нового поколения людей. Подобные идеи, широко распространившиеся в общественном сознании, не могли быть результатом чьего бы то ни было «заказа».

Примерно в то же время, когда писались Буколики, Октавиан занимался подавлением недовольств и конфискациями. Он все яснее понимал бесперспективность этой политики, осознавая силу традиционалистской идеологии италийского населения. После Филипп (42 г.) и перузийских событий (41 — февраль 40 гг.) Октавиан начал вырабатывать новый политический курс, пытаясь найти более широкую и надежную социальную опору, чем только ветераны Цезаря. Поворот триумвира к интересам гражданского населения Италии вызвал симпатии со стороны Вергилия (как и Горация)¹⁵. Поэзия и политика в этот момент двигались навстречу друг другу, поскольку подпитывались одним и тем же источником — настроениями италийцев.

Вергилий сумел выразить бродившие в общественном сознании идеи и чувства. Будучи сформулированы гениальным поэтом, они приобрели дополнительный импульс и мощь. Не в последнюю очередь потому, что были замечены Меценатом и подхвачены Октавианом. Этот резонанс высокого искусства и расчетливой политики послужил основой особых отношений, установившихся вскоре между поэтом и властью¹⁶. Дающей стороной здесь был не богатый и влиятельный Меценат и даже не становившийся все более могущественным Октавиан, а прежде всего тихий и по-деревенски простоватый Вергилий. Созвучные общественным настроениям стихи становились связующей материей, придававшей прочность военным победами и блеск новому правлению.

Вергилий был до конца жизни связан с Августом и Меценатом, но их близость никогда не ограничивалась взаимными прагматическими интересами. В основе лежало сходство в понимании проблем, стоявших перед обществом, вера в великое будущее Рима, связанное с судьбой Августовой «восстановленной республики». Вергилий был мощным преобразователем идей и импульсов, шедших, с одной стороны, от правительства, а с другой — от различных слоев италийского гражданства. с. 80 Поэтому изменение содержания произведений поэта служит индикатором изменений в идеологии и политике принципата.

Самым выдающимся произведением Вергилия справедливо считается эпическая поэма Энеида (29—19 гг.). В ней описываются подвиги мифического родоначальника рода Юлиев и всех римлян Энея, который был сыном Анхиза и богини Венеры. Бежав с престарелым отцом из горящей Трои, преодолев многочисленные препятствия, Эней выполнил волю богов и привел своих единоплеменников на берег Италии, чтобы основать государство, призванное править миром. Вслед за Энеем и другими героями римской истории осуществить великие предначертания суждено Августу, при котором вновь наступит Золотой век (Aen. VI. 792; VIII. 324 sq.)17.

Заказчиком поэмы был сам Август, в число задач Вергилия входило прославление рода Юлиев. Однако поэт вышел далеко за рамки чисто «пропагандистских» задач. Истинным предметом Энеиды стали не история, а миф, не Август, а Рим, не свершенные подвиги, а предопределенная миссия¹⁸. Хотя содержание эпоса соответствовало политике правительства, здесь, как и в предшествовавших произведениях, Вергилий отнюдь не ограничился оправданием уже проведенных мероприятий и текущей политической деятельности. Поэт всегда опережал важнейшие шаги правительства. Буколики подготавливали почву для Августовой идеологии реставрации и мира, Георгики способствовали обращению общества к традиционной системе ценностей, переключая его внимание на созидательный мирный труд в годы, когда атмосфера была накалена противоборством Октавиана и Антония. Но речь идет не только об опережении на месяцы и годы. Духовный мир Вергилия был неизмеримо шире и глубже сиюминутных политических проблем; свободный от решения практических задач, поэт намечал пути, по которым Риму и человечеству предстояло идти в грядущие десятилетия и века. Через два года после смерти Вергилия состоялись Секулярные игры, должные ознаменовать наступление нового, Золотого века. Еще не одно столетие римская политика направлялась имперской идеей, с такой силой и откровенностью сформулированной в Энеиде:

Поэма пронизана идеями предопределения, приоритета нравственного начала. Особое внимание уделяется роли иррациональных и сверхприродных сил в истории. Все это неизбежно выводило содержание произведения за узкие рамки правительственной идеологии и текущей политики¹⁹. Правление Августа, каким бы выдающимся принцепсом он ни оказался, было в конечном итоге моментом человеческой истории, творения Вергилия — достоянием вечности. Стихи служили власти, — она прислушивалась к поэту. Такое согласие было следствием того, что идеология «восстановленной республики» была не просто хитрым маневром. Она отражала политические ориентации италийского населения и отвечала жизненным потребностям средиземноморской империи.

Судьбы Горация и Вергилия очень схожи, — различно художественное отражение действительности. Произведения выдающихся современников взаимодополняют друг друга, давая возможность объемного видения духовных коллизий эпохи. Гораций был сыном вольноотпущенника, воспитанным на традициях rei publicae. Оказавшись в Греции после смерти Цезаря, он принял участие в битве при Филиппах на стороне Брута, о чем позднее вспоминал не без некоей бравады²⁰.

По возвращении в Италию Гораций, при посредничестве Вергилия и Вария (также известного поэта) познакомился с Меценатом; завязавшаяся дружба продолжалась до самой смерти Мецената в 8 г. до н. э. Советник Августа подарил Горацию сабинскую усадьбу — пристанище муз поэта. Но их связывало нечто большее, чем меркантильные интересы и политические расчеты. Не случайно Гораций лишь на два месяца пережил своего покровителя²¹.

Человек мятущейся души, Гораций всю жизнь добивался прежде всего независимости не только материальной, но и духовной. Он искал свободы на пути самоусовершенствования, достижения внутренней гармонии, равновесия. Отсюда — знаменитая философия «золотой середины», столь созвучная духу Августа. Если внимание Вергилия было сосредоточено на мифологически осмысливавшейся истории, то Горация волновала прежде всего практическая философия: проблемы морали, искусство жизни. Вергилий искал ответ на волновавшие его вопросы в мироустройстве и воле богов, при том, что в центре его космоса всегда оставался Рим. Гораций жаждал личного счастья, достижимого, невзирая на «внешние» потрясения²².

с. 82 Начинавший как «республиканец», Гораций поначалу относился к Октавиану настороженно и подозрительно, однако со временем проникся к нему симпатией, с неподдельным энтузиазмом восприняв идеологию «восстановленной республики».

В 7 и 16 эподах (написанных в 30-е гг.) он изобразил трагедию римского народа, обрекавшего себя на погибель междоусобицами и пролитием братской крови. В противоположность Вергилию, писавшего о приближении Золотого века на италийской земле, Гораций, предвидя ждущую Рим катастрофу, призывал к бегству за океан, на острова блаженных (Epodes 16). Однако продолжавшаяся ностальгическая тоска по древней крестьянской Италии, «надломленной доблести» павшей республики и ее защитнике Катоне (Odes III. 6) не помешала Горацию прославлять Октавиана, одержавшего верх над Антонием и Клеопатрой23. Похоже, что Гораций был в числе увлеченных порывом патриотизма, и время от Акция до Александрии оказалось периодом самой горячей приверженности поэта Октавиану. Возвращавшегося в Рим победителя Гораций возвеличивал в образе Меркурия; усмирителя гражданских распрей поэт называл dux, pater, princeps (ibid. I. 12). В трех первых книгах Од (опубликованных в 23 г. до н. э.) прослеживается самая искренняя признательность Августу за прекращение гражданских войн и поддержка программы «восстановленной республики»²⁴.

Судя по хвалебным стихам, Гораций навсегда остался приверженцем Августа. В Carmen saeculare, выполненном по заказу принцепса к Вековым играм 17 г. до н. э., прославляется воцарившийся якобы Золотой век. В IV книге Од идет речь о воинских победах Августа в 17—13 гг. Однако в благодарственных излияниях поэта далеко не всегда присутствует искреннее чувство²⁵. Можно не сомневаться, что свойственный поэту индивидуализм предохранял его от слишком сильного и длительного патриотического опьянения, от увлечения имперской (и любой другой «государственной») идеей.

Внутренний мир Горация по самой своей природе не мог сомкнуться ни с какой официальной идеологией. С этим, видимо, связан отличавший его от Вергилия пессимизм, просматривающийся уже в последних стихах Римских од (Odes III. 6. 46—48). Эта отстраненность поэта не понравилась Августу, упрек которого состоял в сущности в нежелании публично объявить о своей приверженности принцепсу и режиму²⁶. Примерно в это же время, ок. 25 г. до н. э., Гораций отказался от предложенной ему Августом должности личного секретаря. После опубликования трех первых книг Од Гораций вознамерился оставить поэзию. Случайно ли это совпало по времени с первым серьезным кризисом режима в 23 г. до н. э.?²⁷ Такой шаг приобрел бы политический оттенок, что было одной из причин, по которым Август не позволил Горацию осуществить свое желание²⁸.

Не следует сводить мотивы поступков поэта к политике. В какой-то момент Гораций почувствовал, что лучшее уже написано. с. 83 Но несомненно и влияние общей атмосферы, царившей в обществе, появившееся в связи с этим ощущение внутренней отчужденности от Августова режима. Перипетии «республиканских» страниц биографии поэта были вовсе не случайны. Даже раньше, искренно симпатизируя Августу, Гораций оставался скорее аристократом-республиканцем, чем демократом и монархистом29. В первые годы после урегулирования 27 г. принципат, всячески подчеркивавший приверженность традиционным институтам, еще не отделялся в общественном сознании от «республики». Но как только наметилась трещина, обозначилось различие интересов правительства и знати, Гораций не мог не ощутить этого. Произведения поэта оказываются чувствительным индикатором изменений в общественных настроениях.

Расслоение республикански-патриотического потока общественного сознания, возникшего в период до Акцийской битвы, подспудно происходило на нескольких уровнях и в разных сферах обыденно-психологической, художественной и интеллектуальной деятельности. Обличение богатства и моральной порчи само по себе могло иметь разные идеологические и социальные подтексты (Odes II. 2; III. 1; 6; 16 etc.). Но прослеживаемая в Посланиях мысль, что богатство и virtus — далеко не синонимы, имеет явно аристократическую окраску³⁰. Вряд ли случайно все более частое появление в поздних стихах Горация термина libertas (и других производных от liber), которые всего лишь дважды появляются во всех первых книгах Од³¹. Все это позволило Ч. Старру вполне справедливо заключить, что в конце 20-х гг. Август и Меценат в духовном смысле «потеряли» Горация³².

Нет, великий поэт не стал фрондером, он продолжал выполнять «заказы» своих высоких покровителей. Похвалы принцепсу стали даже более обильными, все более напоминая неприкрытую лесть Овидия и некоторых других поэтов³³. Но вытеснение искренних чувств, в порыве которых возникла «восстановленная республика», обязательными изъявлениями лояльности отражало качественное перерождение основ, на которых покоилась государственная власть. В этом отношении Гораций оказывается провозвестником будущих идеологов, но и критиков режима, а его стихотворения — свидетельствами важных изменений в общественном сознании, происходивших в первые десятилетия принципата.

Проявившееся в стихах Горация охлаждение к Августу было одним из симптомов наметившегося кризиса³⁴. «Республиканцы» поколения сверстников принцепса, которые с чувством облегчения вздохнули в январе 27 г., теперь оказались недовольны недостаточным консерватизмом режима, а главное — усилением личной власти Августа в ущерб исключительному положению высшей аристократии. И все же эта, пусть еще влиятельная сила, была вынуждена смиряться, неуклонно теряя реальную власть. У консерваторов не было альтернативы: режим Августа, упорно державшийся концепции «восстановленной республики», был их последней и единственной надеждой.

с. 84 Гораздо сложнее было найти понимание со стороны поколения, выросшего в условиях мира. Непуганым молодым аристократам новый Рим, изобиловавший удовольствиями столичной жизни, представлялся естественной средой обитания, а девиз Горация carpe diem — банальной истиной. Они не интересовались политикой, твердо усвоив, что она вершится не на форуме, а в палатинских покоях принцепса. Молодых людей мало волновали рассказы о смутах, гражданских войнах и похожие на сказки предания о древней республике и ее героях. Оценить заслуги Августа как умиротворителя и восстановителя гражданского согласия они были не в состоянии, зато еще в детстве слышали, что этот покровитель искусств и поборник строгости нравов во дни своей молодости был жестоким убийцей, но не чурался и любовных утех. А теперь болезненный и желчный, неизвестно зачем все еще живущий ханжа пытается помешать им весело проводить досуг, навязывая глупые фантазии о старинных нравах!

Перспективные сила и значение тех или иных настроений не могут быть сразу оценены даже самыми опытными политиками. В обществе всегда циркулирует множество идей, но лишь в определенном контексте, попав в резонанс с тенденциями социального развития, они становятся факторами, определяющими дальнейший ход истории. Выдвижение на первый план ценностей частной, «досужей» жизни, в противоположность ориентации на активную политическую деятельность, разумеется, с самого начала противоречило программе восстановления древней республиканской доблести, но сразу не могло быть оценено как серьезная угроза власти35. После десятилетий гражданских войн, непосредственной движущей силой которых была борьба честолюбий вождей и династов, такое направление мыслей представлялось вполне совместимым с официальной идеологией «мира». Новому режиму совсем ни к чему были активные политические деятели масштаба Сципионов и Катонов (разве лишь в виде статуй на Форуме Августа), а тем более — Марии и Суллы, Помпеи и Цезари, — которые привели республику на край гибели. Их отсутствие рассматривалось правительством как условие спокойствия и залог благополучия. Однако это был и симптом серьезной болезни, со временем поразившей основы римской государственности. Глубочайшее равнодушие к общественным интересам, аполитизм и утрата нравственных устоев грозили разрушить тщательно спроектированные и настойчиво возводившиеся искусственные опоры «восстановленной республики».

Новое течение давно прокладывало себе дорогу в общественной мысли, впитывая идеи, выработанные позднеклассической и эллинистической философией, в первую очередь эпикуреизмом³⁶. Наиболее яркое литературное выражение идеи индивидуализма и гедонизма получили в любовной элегии. Начало этому жанру в римской литературе положил сверстник Вергилия Корнелий Галл, соратник Октавиана и первый префект Египта, столь несчастливо завершивший свою карьеру³⁷. Его наиболее известными преемниками на литературном поприще были Тибулл, Проперций и Овидий³⁸.

с. 85 Любовь становится единственным содержанием их поэзии, изображаемая в ней жизнь замыкается сферой «досуга». Сюда оказываются перенесенными важнейшие понятия общественной жизни: «верность» возлюбленной, «благочестие» перед Венерой и Амуром, «долг», «труд», «умеренность» и др. Это была жизненная программа, предполагавшая неприятие окружающего мира39, по крайней мере, пренебрежение общественными интересами.

Альбий Тибулл, опираясь на опыт буколики Феокрита и Вергилия, живописал сельскую жизнь, любовь пастуха и пастушки. Казалось бы, в полном согласии с программой возрождения нравов предков Тибулл идеализировал простоту Энеева Лация. Но имя Августа в его стихах не упоминалось ни разу. Напротив, у Секста Проперция, который воспевал еще победу Октавиана над Клеопатрой, имя Августа встречалось чем дальше, тем чаще. Однако его славословия звучали слишком напыщенно, а подлинного драматизма этот поэт достигал лишь тогда, когда описывал подробности своих сердечных переживаний.

Полного «освобождения» от больших социально-политических проблем достиг Публий Овидий Назон. Последний великий поэт Августова века не ощущал внутренней духовной связи ни с «республиканским» прошлым, ни с мифологизированным общественным сознанием времени кризиса и официальной идеологией. Пуповина, связывавшая предыдущее поколение с проблемами века смут, оказалась уже разорвана. Овидий — человек новой эпохи, которого ничуть не мучила ностальгия по непритязательному быту предков, мозолистым рукам и пропахшим потом телам землепашцев и воинов. «Пусть другие радуются древности, — поздравляю себя с тем, что родился лишь теперь», — эти слова были девизом Овидия и его почитателей из среды римской золотой молодежи⁴⁰. Овидий не скупился на похвалы Августу, но его славословия вряд ли могли удовлетворить принцепса, ибо восторги относились не к тому, произносились совсем не так и не с той «интонацией», как это следовало бы делать в соответствии с официальной идеологией восстановления республики и возрождения нравов предков.

Овидий не подходил на роль придворного поэта, — он сочинял для тех, кто не был в состоянии принять за чистую монету патриотический пафос Энеиды и призывы к безыскусной жизни в сельской глуши. Полем Любовных элегий и Науки любви были шумные городские улицы и форумы, цирки, театры, — все те места, где постоянно толпится, толкается и гудит огромное человеческое море⁴¹. Именно там, где сосредоточились увеселения и удовольствия всего мира, любовь стала целью и смыслом всей жизни, а эстетика любви — главным содержанием поэзии; она стала придавать смысл даже тем вещам, которые ранее никак не могли сделаться предметом поэтической фантазии. Героями стихов Овидия становились привратник и дверь, мешающие ему проникнуть к возлюбленной, упрямый евнух и ревнивый муж, кольцо, беспрепятственно касающееся тела Коринны, и ее любимый попугай.

с. 86 Не было ли уже само внимание к подобным мелочам вызовом официальной морали, прославлявшей суровую добродетель предков? Не оказывались ли собрания золотой молодежи в доме Мессалы Корвина, где Овидий декламировал свои стихи, неким клубом оппозиции? И разве могли способствовать росту величия Цезаря и Pax Romana щеголи, для которых покорить женщину было важнее и почетнее, чем взять вражескую крепость?

Это и должно было послужить главной причиной ссылки Овидия в 8 г. н. э. в далекий варварский край. Что наказание последовало по случаю, только через несколько лет после издания любовных стихотворений, не удивительно: еще не пришло время предъявлять формальные обвинения за слова42. Это была месть властелина мира, осознавшего свое бессилие перед такими, казалось бы, эфемерными и слабыми вещами, как стихи, мысли, настроения и чувства поэта, переменчивые, как любовь Коринны. Какие бы придворные интриги ни послужили поводом для наказания, личную судьбу поэта решило зревшее подспудно у Августа горькое чувство разочарования. К концу блестящего правления видавший виды политик ощутил, что тенденции, отразившиеся в творчестве Овидия, набирают силу. И они несовместимы с идеями реанимации старинных римских добродетелей, игравшими столь важную роль в «восстановленной республике».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Литература по истории Августова века обширна. Назову лишь некоторые важнейшие работы и обзоры: Н. А. Машкин: Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. Москва/Ленинград 1949 (особенно с. 311—376); М. Л. Гаспаров: Зарубежная литература о принципате Августа, in: ВДИ 1958, № 2, с. 221—233; А. Б. Егоров: Рим на грани эпох. Проблемы рождения и формирования принципата. Ленинград 1985, с. 4—15; В. Н. Парфенов: Рим от Цезаря до Августа. Саратов 1987; И. Ш. Шифман: Цезарь Август. Ленинград 1990; Ф. А. Михайловский: Становление принципата. Республиканские традиции в оформлении императорской власти. Москва 2000 (диссертация и автореферат); Idem: Власть Октавиана-Августа. Москва 2000; R. Syme: The Roman revolution. Oxford 1939; M. Hammond: The Augustan principate in theory and practice. New York 1968. Esp. «Appendix», p. 335—391; P. Petit: Histoire generale de l’empire Romain. Paris 1974, p. 7—68; Caesar Augustus. Seven aspects. Ed. by F. Millar and E. Segal. Oxford 1984; Between republic and empire: interpretations of Augustus and his principate. Ed. by K. A. Raaflaub and M. Toher. Berkeley, 1990; W. Eck: Augustus und seine Zeit. München 1998; J. Bleicken: Augustus. Berlin 1999; D. Kienast: Augustus. Princeps und Monarch. Darmstadt 1999. Общая проблематика и развернутый историографический обзор см. также Я. Ю. Межерицкий: «Республиканская монархия»: метаморфозы идеологии и политики императора Августа. Москва/Калуга 1994 (далее: РММ).

с. 87

2 Некоторые заблуждения происходят от смешения римских понятий и современных терминов, имеющих латинское происхождение, но приобретших за два тысячелетия новый культурно-исторический смысл. Перевод «восстановленная республика» весьма приблизительно передает смысл римского res publica restituta. На рубеже эпох политическая терминология сохраняла семантику, сформировавшуюся в предшествовавший период. В частности, термин res publica понимался как «дело народа», «общественное достояние», «то, что касается интересов всех граждан». Как res publica расценивалось также политическое устройство, режим (но не форма государства: с точки зрения современной государственно-правовой теории это могла быть и монархия, например, в период первых римских царей), при котором государство принадлежит не «партиям» (т. е. группировкам) или отдельным узурпаторам, а всем гражданам и отражает, в идеале, интересы гражданского коллектива в целом. См. РММ, с. 9—11.

³ Литература по теме в целом и о каждом из поэтов Августова века необозрима. Некоторые общие работы: М. Л. Гаспаров: Греческая и римская литература I в. до н. э.; Греческая и римская литература I в. н. э., in: История всемирной литературы: В 8 томах. Т. 1. М. 1983. С. 437—485. J. Griffin: Latin poets and Roman life. London 1985; G. Williams: Change and decline: Roman literature in the early empire. Berkeley 1978; Poetry and politics in the age of Augustus. Eds. T. Woodman and D. West. London/New York 1984. Ценный материл сосредоточен в ряде томов коллективного труда Aufstieg und Niedergang der römischen Welt (Berlin/New York 1972 и слл.; далее: ANRW), которые посвящены литературе Августова века (ANRW. Vol. II. 30. 1—3; 31. 1—4). См. обзор с обширной библиографией D. Little: Politics in Augustan poetry, ibidem, Bd. II. 30. 1, p. 254—370.

⁴ Преследованию за литературную деятельность при Августе подверглись Тит Лабиен, Кассий Север, Овидий. Правда, первые два были наказаны за злобные и в значительной мере клеветнические нападки на римскую знать (см. Sen. Rhet. Contr. X. Praef. 4—8; Dio LVI. 27. 1; Suet. Cal. 16. 1. etc.), а Овидий оказался втянутым в какую-то политическую интригу. Не случайно Кремуций Корд в своей защитительной речи ссылался на примеры терпимости Августа к проявлениям политического свободомыслия (Tac. Ann. IV. 34). Comp. Sen. Rhet. Contr. II. 12—13; IV. Praef. 5.

⁵ О литературном патронате в конце Республики и в период Ранней Империи см. Literary and artistic patronage in ancient Rome. Ed. B. K. Gold. Austin 1982 (в частн. G. Williams: Phases in political patronage of literature in Rome, p. 3—27; P. White: Positions for poets in early imperial Rome, p. 50—66 etc.); Literary patronage in Greece and Rome. Univ. of North Calif. 1987 (см. также статью о Горации и Меценате, ibidem, p. 115—141).

⁶ Этот аспект не обошел своим вниманием и Р. Сайм. См. особенно XXX главу его Римской революции под названием Организация общественного мнения, где Меценат изображен в качестве функционера, с помощью которого Август осуществлял свою пропагандистскую деятельность. Указывая, что Ливий, Гораций и Вергилий были в дружеских отношениях с Августом, Сайм подчеркивал, что «личные и материальные интересы» могли «подкреплять, если не искажать, эмоции, естественные для представителей миролюбивого и не участвовавшего в политике слоя общества» (R. Syme: The Roman revolution, p. 464—465).

⁷ На искренности и глубине чувств, стоявших за восхвалениями поэтов и в свою очередь основанных на искренности самого Августа, настаивает, и не без оснований, М. Хэммонд (M. Hammond: The sincerity of Augustus, in: Harvard studies in classical philology. 1985, Vol. 69, p. 139—162, s. p. 143).

с. 88

8 Творчеству Вергилия, включая его политико-идеологический контекст, посвящены сотни, если не тысячи, работ. Среди них: Н. Ф. Дератани: Вергилий и Август, in: ВДИ 1946, № 4, с. 66—75; С. С. Аверинцев: Внешнее и внутреннее в поэзии Вергилия, in: Поэтика римской литературы. Москва 1989, с. 22—52; Н. В. Вулих: Поэзия и политика в «Энеиде» Вергилия, in: ВДИ, 1981, № 3, с. 147—160; М. Л. Гаспаров: Вергилий — поэт будущего, in: Вергилий, Буколики. Георгики. Энеида. Москва 1979; Г. К. Забулис: Saturni tellus Вергилия (К вопросу о формировании идеологии эпохи Августа), in: ВДИ 1960, № 2, с. 95—123; С. А. Ошеров: История, судьба и человек в «Энеиде» Вергилия, in: Античность и современность. Москва 1972, с. 317—319; V. Pöschl: Die Dichtkunst Virgils. Wiesbaden 1950; K. Büchner: Vergilius Maro, der Dichter der Römer. Stuttgart 1960; A. F. Stocker: Vergil in the service of Augustus, in: Vergilius 1980, Vol. 26, p. 1—9; Wege zu Vergil. Hrsg. von H. Opperman. Darmstadt 1963 (Wege der Forschung, Bd. 19); A. Wlosok: Vergil in der neueren Forschung, in: Gymnasium 1973, Bd. 80, Hft. 1/2, S. 139—141.

⁹ Именно так интерпретирует поэзию Вергилия Н. А. Машкин (Принципат Августа, с. 569—572). В 70—80-е гг. такие авторы, как М. Л. Гаспаров, Н. В. Вулих, Г. К. Забулис, опровергая эту точку зрения, настаивали на самостоятельности, «полифоничности» и внутренней независимости поэта перед Августом. См. интересный обзор оценок по этому вопросу творчества Вергилия в статье С. С. Аверинцева «Внешнее и внутреннее в поэзии Вергилия», с. 29—38, 34—35 (оценка советской историографии).

¹⁰ Асконий Педиан свидетельствует, что Вергилий приступил к написанию Эклог в возрасте 28 лет; Донат отводит на них 3 года. См. E. Diehl: Die Vitae Virgilianae und ihre antiken Quellen. Bonn 1911, S. 44 (1. 1); 14 (1. 23). Comp. H. J. Rose: The Eclogues of Vergil. Berkeley 1942, p. 251.

¹¹ Основанное на сомнительных свидетельствах и приписываемых раннему Вергилию фрагментах и стихах (в частности Culex) мнение, согласно которому будущий поэт и юный Октавиан были знакомы со школьных лет, не выдерживает критики. Его придерживался Т. Франк (T. Frank: Vergil: a biography. New York 1922, p. 18, 28 ff.; cf. 89), который утверждает, что Вергилий «всегда был предан» Октавиану. Сравн. E. A. Fredricksmeyer: Octavian and the unity of Virgils first Eclogue, in: Hermes 1988, Bd. 94, p 208—218; C. G. Hardie: Octavian and Eclogue I, in: The ancient historian and his materials. Farnborough 1975, p. 109—122.

¹² На критические ноты в отношении Октавиана в этих и некоторых других эклогах обратили внимание: T. R. Glover: Virgil. 3 ed. London 1915, p. 25—26, 154—155; R. S. Conway: Harvard lectures on the Vergilian age. Cambr., Mass. 1928, p. 32—35. Comp. Ch. Starr: Virgil’s acceptance of Octavian, in: American Journal of Philology. Baltimor 1955, Vol. 76, p. 36—46, on p. 38—40 (= Ch. Starr: Essays on ancient history. Leiden 1979, p. 228—240), p. 36 (230), n. 5. Упоминание в Ecl. IX. 47 звезды Цезаря относится к диктатору, смерть которого связывалась Вергилием с развязыванием гражданских войн. Сравн. Georg. I. 466 sqq.

¹³ Среди иных версий: ребенок Поллиона; сам нарождающийся Золотой век (напр. К. П. Полонская, opus cit., с. 18). Последняя точка зрения неубедительна, поскольку в IV эклоге речь идет лишь о золотом поколении людей, а не «веке». Представляется, что вопрос о личности младенца не имеет принципиального значения, поскольку для самого поэта важен был не конкретный новорожденный, а вызванный фактом его рождения образ. Само понятие «Золотой век» (aurea saecula) появилось с. 89 в Энеиде, где также впервые в развернутом виде представлена концепция второго Золотого века при Августе. Подробнее см. Ю. Г. Чернышов: Три концепции «Сатурнова царства» у Вергилия, in: Античная гражданская община. Ленинград 1986, с. 102—110; Idem: К проблеме «самооценки» принципата Августа, с. 44—46. Сравн. РММ, с. 96—97.

14 Один из античных биографов Вергилия, Сервий, несколько упрощая дело, указывает, что Эклоги были созданы при покровительстве Поллиона, Георгики — Мецената, Энеида — Августа (E. Diehl: opus cit., p. 41 (II. 17 sqq.). Comp. H. Bennet: Vergil and Pollio, in: AJPh 1930, Vol. LI, p. 325—342; Ch. Starr: opus cit., p. 41—42 (235—236).

¹⁵ См. РММ с. 140 сл.; сравн. Ch. Starr: opus. cit., p. 38—40.

¹⁶ Следует обратить внимание, что Меценат представил Вергилия Октавиану после того, как тот завершил Эклоги (ок. 39—38 гг.). Об этом сообщает один из античных биографов поэта — Проб (E. Diel: opus cit., p. 43 (I. 17)).

¹⁷ См. указанные ранее работы Н. В. Вулих, С. А. Ошерова и др., а также R. D. Williams: The Aeneid. London 1987; E. Wistrand: Aeneas and Augustus in the Aeneid, in: Eranos 1984, Vol. 82, p. 195—198. О понятии «Золотой век» у Вергилия см. примеч. 13.

¹⁸ М. Л. Гаспаров: Греческая и римская литература I в. до н. э., с. 459.

¹⁹ Comp. Ph. Hardie: Virgil’s Aeneid: Cosmos and imperium. Oxford 1986; E. Henry: The vigour of prophecy: A study of Virgil’s Aeneid. Bristol 1989.

²⁰ См. Hor. Odes II. 7; III. 4, 26; Sat. I. 6, 7; Epist. I. 20. 23; II. 2. sqq.

²¹ См. Suet. De poetis. Comp.: Hor. Odes. II. 17. В произведениях Горация разбросано очень много автобиографических сведений. См. особ. Hor. Sat. 16.

²² О социально-политических мотивах творчества Горация, см. C. Bailey, D. R. Shackleton: Profile of Horace. Cambr./Mass. 1982; V. Cremona: La poesia civile di Orazio. Milano 1986; J. F. D’Alton: Horace and his age. A study of historical background. New York 1962; E. Doblhofer: Horaz und Augustus, in: ANRW II. 31. 3. 1981, S. 1922—1986; E. Lefevre: Horaz und Maecenas: ibidem, 1981. II. 31. 3, S. 1987—2029.

²³ Hor. Epodes I. 9, comp. Odes I. 37.

²⁴ Id. Odes I. 12; III. 4; 5.

²⁵ На это, в частности, указывает: A. La Penna: Orazio e l’ideologia del prinzipato. Turin 1963, p. 24.

²⁶ Suet. De poetis. Comp. T. Frank: On Augustus’ references to Horace, in: CPh 1955, Vol. XX, p. 26—30.

²⁷ См. РММ, гл. V, с. 246 слл. Впрочем, существует мнение, что после 23 г. между Горацием и принцепсом установились даже более близкие отношения (Fraenkel: Horace. Oxf., 1957, p. 355—356.)

²⁸ См. М. Л. Гаспаров: Поэзия Горация, in: Квинт Гораций Флакк. Оды. Эподы. Сатиры. Послания. Москва 1970, с. 36—37.

²⁹ Comp. Odes I. 1. 7; 35; 2. 17—21; III. 1. 1; 2. 20; Epist. I. 1. 76; 19. 37; 20. 23; Sat. I. 6. 17—18.

³⁰ Ars poetica (Epist. Ad Pis.), 323—32.

³¹ Odes III. 5. 22; 24. 12; IV. 14. 19. Comp. Ep. 1. 69, 107; 7. 36; 10. 40; 16. 63 sqq.; 18. 1 sqq. etc. В Ep. 1. 7 Гораций, отстаивая собственную свободу, отверг просьбу Мецената возвратиться в Рим. Comp. Ep. 1. 18.

с. 90

32 Ch. Starr: Horace and Augustus, in: AJPh 1969, Vol. 90, p. 58—64. (Ids. Essays on ancient history, p. 238—247, on p. 247).

³³ См. особ. Odes IV. 5. 5—8; 17—32. Comp. A. La Penna: Orazio…, p. 25, 116 sqq. Сравн. В. Г. Борухович: Квинт Гораций Флакк. Саратов 1993, особ. с. 225 слл.

³⁴ Подобное же охлаждение можно обнаружить и у некоторых других современников, в частности, у Тита Ливия. Этот сюжет требует отдельного рассмотрения.

³⁵ Политические аспекты идеологии «досуга» в связи с контрверзами времени принципата Юлиев-Клавдиев рассмотрены в статье Я. Ю. Межерицкий: Iners otium, in: Быт и история в античности. Москва 1988, с. 41—68.

³⁶ За недостатком места здесь не рассматриваются философские течения, оказывавшие значительное влияние на умонастроения не только образованных слоев общества, но и — в вульгаризованном виде — на широкие круги населения. Большой материал для изучения этого аспекта метаморфоз общественного сознания предоставляют надписи, в первую очередь из Помпей, и постепенно вводимые в научный оборот папирусы из знаменитой Виллы папирусов в Геркулануме, где обнаружены, в частности, трактаты Филодема. См. А. И. Немировский: Вилла папирусов в Геркулануме и ее библиотека, in: ВДИ 1991, № 4, с. 170—182. В целом о распространении в Риме эллинистической философии: R. Harder : Die Einbürgerung der Philosophie in Rom, in: Die Antike 5 (1929), S. 291—316 (= id. Kleine Schriften. München 1960. S. 330—353, und in: K. Büchner (Hg.): Das neue Cicerobild. Darmstadt 1971, S. 10—37); G. Garbarino : Roma e la filosofia greca dalle origini alia fine del II secolo a.C., 2 vol. Turin 1973 etc.

³⁷ См. РММ, с. 244—245.

³⁸ Comp. Ovid. Tristia IV. 10. 53—54.

³⁹ Сравн. М. Л. Гаспаров: Греческая и римская литература I в. до н. э., с. 466 слл.

⁴⁰ Ovid. Ars amandi III. 121—122. Мысль о приоритете современности перед «древностью» в последующие десятилетия обернется совершенно иной стороной, превратившись в идейное оружие сторонников режима против ревнителей старины из рядов «сенатской» оппозиции. Это сюжет, требующий специальной разработки. См. напр. Я. Ю. Межерицкий. «Древность» и «новизна»: эволюция историзма в идеологии раннего принципата, in: Античность и современность. Москва 1971, с. 98—103.

⁴¹ См. Г. С. Кнабе: Древний Рим, с. 153 слл.

⁴² См. Н. В. Вулих: Овидий и Август, in: ВДИ 1988, № 1, с. 151—180; М. Л. Гаспаров: Три подступа к поэзии Овидия, in: Овидий. Элегии и малые поэмы. Москва 1973, с. 5—32; Idem: Овидий в изгнании, in: Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма с Понта. Москва 1982, с. 189—224 (см. также полемику Вулих и Гаспарова в Вопросах литературы, 1985, № 7); R. Syme: History in Ovid. Oxford 1978; J. C. Thibault: The mystery of Ovid’s exile. Berkeley/Los Angeles, 1984.

Источник www.ancientrome.ru