Философия
Википедия
Философия
Философией называется дисциплина, которая занимается изучением самых общих существенных характеристик и фундаментальных принципов реальности и познания, о... читать далее »
Статьи по Философии
27.06.2014 06:59

Нравственные принципы идеализма. Начало. Философия.

Нравственные принципы идеализма. Начало
Часть 1. Некоторые проблемы традиционной этики. Настоящее и насущное.

I. Общая неясность с предметом этической науки. Является ли эта наука теоретической или прикладной?

Этика – самая неопределенная, неуловимая в своем существе область познания. Здесь идет речь о вещах, несомненно известных каждому человеку. Но что же именно здесь известно? Благо, справедливость, благородство, самоотверженность - вместе с их легко угадываемыми противоположностями – это ведь не то же самое, что тот или иной человек или поступок, с которыми прочно соединилось представление о доброте или моральной ущербности. Любое познание норовит отвлечься от конкретных фактов, чтобы уловить за ними всеобщее. Но стоит изгнать из памяти тот или иной факт, конкретное событие, которое может быть потому и запомнилось, что легко поддается нравственной оценке – как сущность этой оценки предстает неясным призраком. И это как-то подозрительно. С одной стороны – живая жизнь, с другой - отвлеченные понятия и выводы громоздятся одно на другое в длинной веренице теорий блага и зла. Их творцы несомненно пытались найти им жизненное применение. Среди умозрительных этических построений различных эпох непременно отыскивается определение, кого следует считать благородной личностью, каким должно быть справедливое общество или как надлежит человеку проводить и планировать собственную жизнь, чтобы некогда, раз и навсегда, прийти к состоянию неколебимого счастья. И что же, к чему это все? – можно спросить в наши дни, принимая во внимание, что все это не осуществилось, и не похоже, чтобы имело на это шансы. Что принесли людям все этические учения, что это за область исследований, от которой человечеству во всей его истории, во всех его насущных проблемах никогда не было ни холодно, ни жарко?

Можно из одной благожелательности находить оправдания: имеются ведь и более отвлеченные области исследований. Некоторые области математики настолько «чистые», что их приверженцы предпочитают козырять совершенным отсутствием приложений этих отраслей в практике. «Это просто сложно, интересно и красиво», - говорят они. Почему бы и в этике не сложиться такому положению вещей? Разве не может быть бесполезной силы духа или нравственной истины, возвышенной до неосуществимости?

Но легко заметить, что оправданию этики, если оно возможно, не стоило бы устремляться по этому пути. Здесь все началось с жизненных проблем, с насущности, с вопроса, достаточно ли что-то хорошо или плохо, чтобы эти оценки влияли на человеческие поступки и планы? И если что-то плохое все же имеет место в жизни, а зачастую и преобладает, то должно ли так оно и быть? И если выяснится, что должно, то как это понять или с этим смириться? Чтобы жизнь продолжалась, и чтобы жить было не только терпимо, но и осмысленно? Хорош был бы человек, если бы всерьез расстраивался из-за таких мелочей как необоримость зла в мире. Неоспоримый факт в том, что люди не особенно расстраиваются из-за этого. Но притом и не прекращают поиска в загадочной области этических принципов, и не разучился до сих пор мыслить в отвлеченных категориях блага и зла. В этом и корень вопроса: что здесь движет познавательным интересом? Если это не просто тяга к заковыристым выдумкам, как у поэтов-декадентов?

Как и всякое не прикладное познание, этика все же должна иметь какую-то неочевидную связь с насущностью. И ее исследователи вынуждены выискивать на земле все то, что кажется с первого взгляда уходом в недостижимые заоблачные выси. Где же обретается все это – благо, справедливость, высшая правда и многое прочее - столь же желанное, сколь и недоступное? Мир человеческой жизни, разнообразных отношений людей – их дружба, вражда, конкуренция, взаимопомощь - простирается далеко вокруг: он то умиротворяет, то тревожит своим многообразием. Этика исследует этот мир, пытаясь открыть в нем глубоко запрятанное и разгадать непонятное. В одном уникальном отношении этот мир загадочен, пожалуй, более всего. За контурами наличных, реально сложившихся человеческих взаимоотношений – того, что есть - то смутно, то достаточно резко проступает нечто отличное, а то и противоположное ему - то, что должно быть.

Насколько же это, если вдуматься, странно... Сейчас цвет неба надо мной блеклый и серый, а в туманном отдалении видны унылые осенние поля. А мне хочется, чтобы ярко сияло солнце, и близкое море дышало свежим соленым ветром. Просто-напросто: я не хочу того, что есть, а то, чего я хочу, не имеет места вокруг меня. Но я привык справляться с такими противоречиями разными способами. Например, я испытываю надежду на близкие перемены, или намереваюсь принять решение, которое приблизит желанное ко мне. Я верю, что несуществующее сейчас, но должное, на мой взгляд, существовать - когда-то осуществится. И я строю на этой убежденности свои планы. Что-то из этих планов рано или поздно сбывается. И это прибавляет мне доверия к окружающему миру. Значит, я действительно что-то знаю о нем.

В отношении этически должного как будто ничто не отвращает мыслить таким же образом. Что-то одно имеет место, в отношении чего-то другого только хочется этого, - и наконец что-то из того, что хочется, время от времени наступает. В человеческой жизни как будто непрерывно свершаются перемены к лучшему. Все больше справедливости, благожелательности в человеческих отношениях, все прочнее порядок в строе общества. Хотя подобные (и притом спорные) тенденции приходится скорее смутно ощущать, чем точно констатировать. Можно выдвигать и немало других доводов в части прогресса морали и нравов, не забывая признавать, что каким-то неуловимым образом старые и новые этические теории этому способствовали. Не будем сейчас говорить о будущем, о предчувствиях и предостережениях с разных сторон. Достаточно допустить, что в каких-то абсолютно существенных основоположениях современное человеческое общество ничем не отличается от того, что имело место сколь угодно десятков, сотен или тысяч лет назад. И в чем-то совсем уже трудноуловимом, но важном оно остается сходным с сообществами высших животных. Нужны ли специальные обоснования того, что и современный высокооинформатизированный человек, и малоразвитый житель палеолита, будучи заключены в социальной группе себе подобных, должны будут вырабатывать, соблюдать и закреплять в памяти поколений правила взаимоотношений индивидов – морально-этические принципы? И что правила эти в существе своем должны быть однотипными для разных эпох, ибо диктуются столь же неизменными, по крайней мере, в пределах геологических формаций, реалиями окружающего мира?

И если подобное однообразие человеческой сущности, не зависящее от хода истории, не поддающееся влиянию телесного и технического совершенствования, действительно должно сохраняться, это с необходимостью означает и неизменность тех проблем, которые возникают всякий раз, когда люди должны договариваться между собой, как им следует сообща выживать или разделять между собой достатки, радости жизни и ее тяготы. Эти проблемы подразделяются на технические и сущностные. Решения первого рода проблем оформились в общественных установлениях, органах власти, порядка, организации труда и распределения его результатов. И как обоснование всего этого возникли законы и наука о праве. Если же принять во внимание, что законодательными средствами всего не урегулируешь, станет ясно происхождение и необходимость морали. Это дополнительное средство упорядочивания отношений между людьми, так сказать, «на общественных началах» - стихийное самоуправление, столь же универсальное, сколь и малоэффективное по существу. Что-то в обществе, несомненно, держится на моральных принципах. Но что именно, как прочно и в пределах каких условий – это издавна покрыто неизвестностью.

С трудом можно утверждать, что наука этика вносит в этот вопрос достаточную ясность. И более того - что она старается это делать, считая своей задачей. Не нужно быть знакомым с теориями и методами этой науки, чтобы понимать, что теории эти не подлежат тому, для чего они предназначались согласно общему для всех прикладных теорий принципу – практическому внедрению. Они по факту не подлежат этому, хотя трудно усмотреть, на что же другое, как ни на это, были устремлены помыслы их создателей. Хорошо заметно, что область исследований здесь постоянно разделяется на множество подобластей, ориентированных на конкретные практические нужды. Врачебная этика, корпоративная, политическая, межэтническая, гендерная... Конечно же это немало - в смысле выработки каких-то рекомендаций, приложимых к данным жизненным условиям. Особенно к условиям современным, вновь сложившимся, незнакомым еще жителям палеолита. Это подобно тому, как считается хорошим тоном требовать от научных учреждений фундаментального направления практической отдачи, - хотя бы видимости отдачи, хотя бы даже не представляя, как должна выглядеть отдача, – только потому, что учреждение когда-то было поставлено на бюджетный баланс. И можно быть уверенным - отдача состоится. По крайней мере для балансного отчета. Хотя человек сколько-нибудь сведущий понимает, что здесь занимаются исключительно наукой как таковой, - и это и есть высшее оправдание подобных учреждений (кстати и в этическом смысле). Всем бы наукам брать пример с физики и химии, благодаря которым появились самолеты, компьютеры и мобильная связь. Но не всем же быть такими везунчиками, – начинались-то эти науки с рассуждений, из чего возник мир, сколько в этим мире «первоначальных стихий» и что движет их взаимодействием – любовь или ненависть?

Нет сомнений, что современная, узкоспециализированная и соответственно финансируемая этическая наука принесет немало пользы. Сомнительно только, что она что-то продвинет в тех вопросах, из которых тысячелетия назад возникла. Просто надо допустить, что эти вопросы так и не удастся переформулировать на иной лад, как это случилось со всеми без исключения древними вопросами о происхождении и природе материальных вещей и явлений. Изложить эти вопросы на современном языке, устранить из них мифологические, синкретические, ранне-религиозные наслоения – это неплохая и выполнимая задача. Но дальше все нестерпимо затуманивается, если подойти к главному. Как могут этические теории – в своем предельно общем, не специализированном, не вынужденно-прикладном обличьи - задуманные и осуществленные как истинные, а значит и как подлежащие осуществлению на практике, - как они могут соответствовать своему прямому назначению? И если в принципе они не могут ему соответствовать, как тогда их следует понимать? На что направлен сам этический познавательный интерес? Где пересекаются между собой несомненно отвлеченная сторона этого рода познания и еще более несомненно человеческая и жизненно-важная его сторона?

II. Этика – практическая и прикладная наука, не имеющая успеха своего приложения

Сейчас придется слегка отвлечься от поставленных вопросов, чтобы предупредить вопрос, неизбежный при дальнейшем ознакомлении с данным исследованием. Откуда здесь взяться идеализму? Почему именно с этим мировоззренческим направлением приходится связывать некоторые предлагаемые новации в этическом познании? Замысел исследования таков, что ответ обнаружится только в самом его конце, хотя заранее должен стать постепенно предугадываемым. Но до того, как это произойдет, со всей настоятельностью будет подчеркиваться приоритет рационалистического исследовательского подхода. Источник нравственных понятий неизменно будет усматриваться в общебиологической природе человека, развивающейся согласно закономерностям эволюции живой жизни на Земле. Другие предполагаемые источники, такие как божественное начало в человеке (религиозный подход) или автономность человеческой воли как вещи в себе (этика Канта) будут по мере сил критиковаться, - но во всяком случае они не допускаются в качестве альтернативных возможностей. Такой научно-рациональный подход берется на вооружение не для того, чтобы развитие исследования в итоге показало его несостоятельность, скатившись в идеализм. Несмотря на заранее декларируемый идеалистический конечный вывод, только указанный подход мыслится единственно адекватным и способным привести к указанному выводу – несмотря на парадоксальную идеологическую несовместимость с ним. Все относящееся к существу дела должно проясниться в ходе самого исследования.

После этого запоздавшего предисловия возвращаемся к нити рассуждения. Все центральные или базовые понятия этики в своем обобщенном практическом приложении принимают вид «должного», «правильного», «подлинного ценного» образа человеческой жизни – как в ее «индивидуальной», так и «общественной» разновидности. Ясно, что всякое должное является таковым, потому что еще не стало или не имеет шансов стать действительным. Но несмотря на это, этическая теория обязана быть неотрывной от практики, хотя это может быть не сразу очевидно. Допустим, это не было очевидно для Плотина, который придавал этическим категориям метафизический смысл. Благо и красоту он полагал чем-то присущим миру независимо от присутствия в мире человека. При всех философских достоинствах такого подхода сейчас речь о другом. Этические понятия и теперь, и уже давно понимают как нечто изначально отмеченное присутствием человека. Заметим, что комплексная наука о человеке, антропология, изучает действительные реалии, составляющие многообразие человеческой жизни. Что же с того, что этика норовит говорить о должном? Если что-то по определению должно быть, то это естественно отнести к разряду бытия грядущего, приближающегося. Тогда должное – это то, чем человеческая жизнь станет при условии, что будут соблюдаться те или иные этические предписания? признанные истинными. Это обстоятельство незаметно роднит этику с футурологией – предсказательницей будущего. Данный аспект проглядывает в большинстве учений, начиная с древних, но которые, в отличие от системы Плотина, старались не отрываться от насущности.

Тогда получается, что «футурологический налет» в этических учениях ответственен за недоумение, которое в наше время уже отчетливо осознано. Если этика по своему существу должна сплавлять воедино теоретические достижения и их практические следствия, как это может не удаваться ей на самом деле? По каким причинам этически-должное будущее не наступает, а подвижки к нему столь неопределенны и даже сомнительны? Почему торжествует впечатление, что человечество застыло на одном и том же уровне нравственного состояния в историческом диапазоне от палеолита до Интернета?

Здесь надо внимательно разбираться. Как будто на самом деле немалому числу этических учений как раз-то удается «внедряться в жизнь» посредством осуществления тем или иным путем добытых, измышленных, выстраданных предписаний. Пусть и не всегда, - но если уж это удалось, то становится исторический фактом. Здесь проходит некий водораздел, точнее, мысле-раздел, непреодолимый по самому своему существу. Мыслители, ищущие и обретающие этические знания, естественным образом разделяются на две группы. На одной стороне – Платон, Плотин, Фома Аквинский, Кант, Шопенгауэр, Ницше, Милль. На другой – Франциск Ассизский, Лютер, Толстой, Ганди, Альберт Швейцер. (Промежуточный тип - Эпикур, Спиноза). Первую группу составляют либо профессиональные философы, либо те, для кого жизненным призванием было мыслить и излагать мысли по различным вопросам, в том числе и этическим. Вторую группу составляют люди, для которых теоретическое философствование было вторичном родом деятельности, и этика входила в их круг интересов лишь в связи с тем, что подводила теоретическую базу под их состоявшийся, нетрадиционный и харизматический образ жизни.

Представители первой группы жили как все люди и не пытались что-то существенно изменить в своем и чужом образе жизни. Тем не менее они, каждый на свой лад, строили учение об этически должном. Для поборников второго направления этически должное с самого начала являлось их жизненным фактом, и дело было лишь в том, чтобы этот факт как-то приемлемо обосновать. Интересно проследить, как люди воспринимали этих мыслителей и деятелей со стороны, и в каком типическом облике они вошли в историю.

Само собой разумеется, что философы по призванию должны философствовать, занимаясь этим делом в определенном отрыве от жизненной суеты. Они «воздействуют» на современность и историю своими мыслями, запечатленными в книгах и лекциях. Они говорят в том числе и о том, что должно иметь место в плане межчеловеческих отношений. То есть о том, что пока что места не имеет, но, по их мнению, обязательно осуществится или имеет шансы осуществиться в будущем (футурологический аспект). Это нормально в отношении философов по призванию. С точки зрения людей, твердо стоящих на земле, представители этого типа заслуживают снисхождения, ибо пытаются оторваться от земли. Но это не просто снисхождение к теоретической этике как таковой. История вполне лояльна к людям, которые учили, как надо жить, не утруждая себя даже попытками примерить свое учение на самих себя. Не без того, чтобы не проскользнула язвительность: «вот, мол, один учил о самоотрешении, а сам обедал каждый день в дорогом ресторане». Но теперь, вникая в сущность дела, закроем глаза на такие несоответствия.

Поскольку представители второй группы вначале живут и действуют как должно, а потом только задумываются о том, как они живут, - теоретическая и практическая сторона их учения изначально нераздельны. Допустим, человек вначале живет как все, обычно, традиционно. Постепенно что-то его перестает устраивать в этой обычности. Очевидно, что многие тонкие натуры найдут поводы для недовольства жизнью, если даже вначале приучены к жизни обеспеченной и беспроблемной. К чему же они смогут прийти, если не закоснеют, если прочувствуют несовершенство окружающего мира и не удовольствуются в итоге компромиссом между порывами высокой души и силой тяготения к твердой почве? Такие натуры смогут сформировать какой-то новый, нестандартный образ жизни и объявить его должным, правильным, истинным – для всех людей. Здесь этическое учение на наших глазах воплощается в жизнь, должное становится действительным.

Устраняется ли здесь футурологический аспект этического учения? Совсем нет, - он остается неизменным. По сравнению с учениями «чистых философов» будущее в качестве торжества должного здесь попросту предстает более близким, более реальным. Для пояснения возьмем самые крайние примеры. Первый пример – это Платон, основоположник утопизма в философии. Он первый открыл умозрительное Благо, и он же пытался мыслить путь, ведущий к нему от реальности. Одно это – его неоценимая заслуга. (Не говоря уже о попытках реализовать на практике идеальное государство). Теперь обратим внимание, насколько эти поиски ценны именно своими отрицательными результатами. Мыслить справедливое устройство общества оказалось сравнительно несложно. Нечто из того, что есть, должно перестать быть – это все «плохое», что наличествует в общественной жизни. А нечто из того, что мыслится – должно, наоборот, состояться. Но поскольку в реальности уже присутствуют начатки этого мыслимого, нужно их всячески развивать. Как это делать? – да просто жить разумно, вдумываясь в то, что делаешь, постоянно имея в виду следствия своих поступков и закладывая к осуществлению только благие следствия. Сама формула (идущая от Сократа) «благо – это знание» обеспечивала простой алгоритм достижения этического совершенства: вначале познавать, что есть благо, затем осуществлять его. Если держаться этого пути, успех обеспечен. Просто надо следовать тому, чему, как говорит этическое знание, дoлжно следовать.

Однако проблема в том, кто будет этому следовать. Ведь делать это надо всем вместе или, для начала, какому-нибудь сообществу единомышленников. Если это будет слишком немногочисленное сообщество, оно останется в проигрыше и сойдет с исторической сцены. Поэтому начинать это дело – известный риск; кто-то на него может быть и решается, но остается в безвестности. А если к тому же речь о целых народах и государствах, риск для их правителей настолько велик, что замысел реформатора не покажется им серьезным. Для самого же реформатора все эти реалии могут оказаться второстепенны, если он по призванию теоретик.

Правда, памятуя об особенности науки этики, можно усмотреть в этом неправильную позицию. «Если учишь других, как должно жить, то подавай сам пример». Но это кажется слишком прямолинейным. Академик сельскохозяйственных наук необязательно должен жить в селе и сам копаться в земле (разве что в начале карьеры). Так же и этик-теоретик: разве его дело – практическое воплощение и опытные проверки учения, для которых нужно менять весь образ жизни?

И все же тому, кто считает себя специалистом по должному образу жизни, стоит по крайней мере учитывать, что его рекомендации являются чем-то по существу непроясненным, если в них сразу же не содержится необходимость безотлагательного внедрения. Этик-теоретик в своем собирательном образе – это мудрый советчик и наставник, который сам не имеет сил и возможности осуществить то, что должен осуществить кто-то другой, например, более молодые и сильные поколения. Понимая это, теоретики старались держаться отвлеченных материй и не сбиваться на конкретные рекомендации. Прежде всего – общее понимание, - а правильный образ жизни, основанный на этом понимании, сложится сам собой, постепенно. Здесь противоречие между теоретизированием и внедрением в жизнь до некоторой степени сглаживается. Этическое понимание – не такое простое дело, это может быть даже и не индивидуальный, а общественно-исторический процесс. Так что, вооружившись знаниями или хотя бы желанием знать, можно смело устремляться в будущее – торжество должного.

Теперь можно увидеть, чтo меняется, когда переходим ко второму примеру - этикам-практикам. Но легко видеть и то, чтo при этом останется неизменным, ибо составляет сущность этического подхода как такового. Человек, в один прекрасный день обнаруживший, что он не может жить как жил, и должен что-то в своей жизни изменить, предпринимает какие-то действия и вскоре обнаруживает себя в ином образе жизни. Если он против роскоши и излишнего достатка, он опрощается, отказывается от наследства, даже от имущества, уходит от всех соблазнов, удаляется вообще от людей куда-нибудь в келью. Если ему нестерпима вражда, несправедливость, зависть, всеобщая конкуренция за достаток, он размышляет гораздо дольше, но придет к универсальному решению – вселенской любви и всепрощению. Критерий того, что он обрел истину, очень простой – это вдруг возникшее состояние просветленности, легкости бытия и ничтожества всех до того мучавших его проблем. Этическое знание состоялось в том, что обнаружило само себя уже внедренным в жизнь и укоренившимся в ней. Человек не постигает, как он раньше до этого не дошел и не допускает мысли, что суетные соблазны смогут когда-нибудь отвратить его от истины.

Нет сомнения, что обретение подобной истины более значимо, чем в чисто теоретическом случае. Там искатель видит мысленным взором, как было бы хорошо и правильно, если бы жизнь организовалась так-то и так. Он ощущает эту истину «внутренним вдохновением». Однако это вдохновение обязано завершиться, оставив после себя горький привкус отдаленности или несбыточности. Что же, если теперь, в «практическом» случае, ощущение истины реализуется настолько, что принимает вид базового жизненного настроения, включающего в себя планы, интересы, действия, общения с окружающими, реакции на происходящие события? Это очень сильное подкрепление, и главное, что оно обеспечивает – это энергию для дальнейших шагов этического познания.

Однако что же это за дальнейшие шаги, коль скоро истина воссияла? Разумеется, это стремление сделать истину всеобщим достоянием. Здесь оказывается, что практик ушел от теоретика не так далеко, как ему хотелось и казалось. Что выиграл Диоген-киник по сравнению с Аристотелем или чем Толстой превзошел старательного аспиранта кафедры философии, в поисках свежих перспектив избравшего этическую тематику диссертации? Аристотель и аспирант построили свои теоретические сооружения – систему знаний или всего лишь ее набросок. Они внутренне, для себя оценили истинность этой системы и предоставили другим работу и риск внедрять ее в жизнь ко всеобщему будущему счастью. В противоположность им Диоген и Толстой начали жить по принципам, которые сложились для них силой вдохновения. Им пришлось выстрадать истинность этих принципов. Не умозрительными построениями, а своим жизненным примером они показали, что эта истинность – по крайней мере не пустое слово. Ибо со временем сколько-то последователей присоединилось к ним, приняли их трудный и рискованный образ жизни и составили что-то вроде новоявленной социальной группы. В то время как те, кто полагал себя последователями этики Аристотеля (целые поколения мыслителей) или нашего аспиранта (пару соседей по общежитию) никогда и не собирались жить по предписаниям, которые они внутренне одобрили. Им было достаточно сознавать, что «в этом что-то есть» - что-то, относящееся к реальному положению вещей. То есть когда-нибудь история может оказаться благосклонной к этим идеям, и они сами собой внедрятся в жизнь, определив собой будущее устройство человечества.

Таким образом, все различие между этическими теоретиками и практиками сводится к тому, что идеи первых остались утопиями, а идеи вторых выдержали некую предварительную пробу реализации. Но не более того. Ибо где же они теперь – последователи Толстого, при его жизни создававшие целые обособленные поселения? (Казалось, Диогену больше повезло с последователями в разгар хиппи-движения, да и то потихоньку сошло на нет). Странно другое. Человек, воочию увидевший, как вокруг него формируются толпы энтузиастов, готовых побеждать любовью врагов своих, как весь мир с почтениям прислушивается к его проповедям – как бы пришло ему в голову, что все это духовное шевеление скоро обнаружит себя как мимолетную дешевую моду, проистекающую из пошлой тяги к новизне? Да ведь в конечном итоге это даже бoльшая неудача, чем кабинетно-теоретические построения, претендующие только на полемику в философском журнале. Эти последние по крайней мере из одной головы возникли и другими головами порушились. А «этика, внедренная в жизнь», которая окрепла, начала расширяться, набрала перспективности, получила поддержку масс – и через время показала свою вопиющую нежизнеспособность – как это понимать?

III. Истина в естественных науках и в этике

Все это дает повод предполагать, что наука о морали и нравственности – нечто непроясненное в своей основе. Что вряд ли даже это и наука, поскольку отсутствует методологический подход, обеспечивающий объективность получаемых выводов. Положим, и во всех остальных науках объективная истина – если и не чистый миф, то по крайней мере недостижимый идеал. Но здесь сам способ добывания знаний построен на убежденности в том, что предметы, соответствующие объективной истине как таковой, имеют место на самом деле, и они так или иначе доступны. Просто эти предметы очень сложно устроены, и до сих пор не раскрыли себя человеческому уму в желанной степени. Приближаются ли исследователи к истине в своих исследованиях этих предметов и беспрестанных разногласиях по этому поводу или уже отдаляются от нее – этого не проверить. Но во всяком случае было бы вопиюще и даже скандально, если бы вдруг обнаружилось, что действительности, соответствующей научно-познавательными построениями никакой нет, а есть только обманчивые и непостижимые вещи в себе. Как бы ни была трудноуловима эта действительность, она предполагается постижимой в изначальном познавательном интересе к ней.

Теперь встает вопрос, а не обманываются ли на этот счет приверженцы этического познавательного интереса? Какая объективная действительность стоит за стремлением людей хотя бы мысленно достичь согласия в устремлении к благу и счастью? Если не было и нет до сих пор такого согласия, значит речь идет о его возможности? Но каким образом эта возможность оказывается доказанной, то есть осуществимой? Различие с остальными науками теперь бросается в глаза. Там истину реально достигают, - хотя поскольку это происходит на личностном уровне, истина всегда остается спорной. А в этике на личностном уровне достигают вовсе не истину, а только ее возможность. Это означает, что путь к истине остается открытым и даже более привлекательным, чем вначале. В этом направлении можно следовать дальше, с какими угодно радужными надеждами.

Выходит, этики-теоретики упускали главное: ход мысли, приведший к личностной этической истине, всего лишь обеспечил надежды на то, что будущее окажется благосклонным к их трудам. А для этиков-практиков эти надежды выросли настолько, что как бы уже показывают за собой краешек желанной действительности. В самом деле, кому из названных реформаторов не могло казаться в иные моменты, что главное дело сделано, подвижки начались, люди уже прониклись истинностью их учения и просто еще не преодолели врожденную инертность, чтобы начать жить как должно? В том и трагизм, что история не собиралась разубеждать подвижников в их правоте при их жизни. Некоторые начинания увядали достаточно быстро (учение Толстого). Другое и общеизвестное длится века и тысячелетия от рождества его поборника и мученика - чтобы наконец не стало проясняться, что начинание это давно превратились в укоренелый, застарелый быт, привычки, ничего в моральной природе людей не улучшающие, а только сдерживающие возможные перемены.

Все упирается в основополагающую для этики категорию «должного». Здесь истина – не то, что есть, а то, что как-то надо сделать, чтобы оно было. Насколько обретший этическую истину сознает, что она есть должное - то есть нечто возможное, более или менее труднодостижимое, но уж никак не действительное? Сведений об этом не найти в этических трактатах. Да было бы и странно, если бы такие сведения имели место, в виде «рекомендаций по внедрению в жизнь». Теоретики этим не занимаются. Но стоило бы вникнуть, насколько это обстоятельство делает саму этику странной наукой. Пусть даже речь не идет о внедрении в жизнь, но хотя бы в какой-то мере о проверке жизнью. Мыслители не сознают (и это в самом деле трудно), что то, что они нашли – это даже не половина дела. Пока живая жизнь не сказала свое слово, даже такой малости нельзя утверждать. А в истории не наблюдаются примеры воплощения специально отысканных этических истин. Более или менее укоренены только те истины, которые появились вместе человеком и были ему известны с начала самосознания.

Что же сказать о познавательном оптимизме в области этики? Похоже, сегодня он поутих, и уже мало кто озабочен поисками рецептов всеобщего и личного счастья. Но обратим внимание на зависимость интереса к этическим проблемам от места исследователя в историческом процессе. Ведь положение Платона существенно отличается от положения современных мыслителей с их запасом сведений о множестве этических учений и истин, отлично состоявшихся «на бумаге». Сколько их было в периоды расцвета культуры и воспарений мысли, таких как античность или эпоха Просвещения. Это нам сегодня известно, как тяготела этическая мысль к картинам счастливого будущего, - и мы свысока называем такие построения утопиями, несбыточными мечтами. А для их авторов и современников это были наброски реальных социальных реформ, которые следовало подробнее обдумать и начать методически осуществлять.

Именно с ходом истории познавательный оптимизм в данной области неуклонно уменьшался. Пришло время, когда фантазии стало хватать уже только на антиутопии. Но этика не исчезла, не выказала окончательную несостоятельность. Просто познавательный оптимизм должен был утратить нацеленность этических идей на практическое внедрение. И если с сегодняшних позиций это как следует осмыслить, «странность» этической науки возможно получит разгадку. Не окажется ли, что оптимизм должен быть здесь связан вовсе не с верой в воплощение истины? Вспомним, что любой серьезный познавательный интерес неизменно оптимистичен: намерение что-то узнать обязано реализоваться, правильно поставленный вопрос предопределяет ответ. В таком случае не следует ли взглянуть на этическую науку и ее истины как-то по-новому, учтя при этом современные реалии, касающиеся человека, его будущего, его блага и счастья? И самое главное: действительно ли этика занята исследованием должного, а не действительного?

Ясно, что понятие всеобщего должного, если оно основополагающе в сознании этического исследователя, взывает к своей практической реализации в масштабах человеческого общества. Может быть косвенный довод в пользу того, что сегодня это понятие по факту не основополагающее – это распад некогда целостной области этического познания на множество насущно-практических приложений (см. §. I). О всем обществе уже речь не идет, а только о социальных группах. По отношению к ним, без сомнения, легче толковать о том или ином частном (а не всеобщем) должном, а также и внушать приверженность ему. Во всяком случае указанная странность этической науки уже ясно осознается в «Истории западной философии» Рассела. Здесь говорится о том, что по сравнению с астрономией и физикой прогресса в этическом познании не наблюдается от античности до наших дней (раздел про этику Аристотеля). И эти слова высказаны без особого удивления, как о чем-то давно известном, и с чем все успели примириться. Хотя видимо автор просто не счел возможным углубляться в эту материю – настолько это поразительно, если вдуматься. Может быть он, как и иные современные умы, представлял, что этика имеет тенденцию смыкаться с социально-политической наукой, а ее идеи постепенно реализуются в так называемом прогрессе цивилизации? Может быть в какой-то мере это и так. Может быть предмет этики – это главным образом то, чем становится человеческое общество, если делать упор на диалектическом смысле понятия становления?

Однако смысл настоящего исследования может быть понят только исходя из несогласия с данным предположением. Из этики невозможно устранить категориюдолжного даже если это окажется несбыточным должным. Вопрос в том, как соотносится это последнее с возможным и действительным? Хотя в такой постановке уловлена загадочная нестыковка теории и практики в любом этическом учении, это требует более точного определения. В наше исторически осведомленное, утратившее иллюзии время этика подлежит новому углубленному уровню рефлексии. Хотя здесь познавательный подход в принципе не может довольствоваться абстрактными выводами, уже неприемлемы и традиционно-утопические попытки практического воплощения. Необходимо выяснить, как этический познавательный интерес ведет к своей необычной «реализации», связанной с экзистенциальным самосознанием человеческого существа.

IV. Особенности этической аргументации

Рассмотрим теперь, как творцы этических учений пытались осмыслить тот факт, что обретенную ими истину другим людям предстоит не просто постичь, но и сделать ее жизненным принципом. Для этих учений разрыв между истиной и ее воплощением то оставался бесконечно большим, утопическим, то сужался до видимости преодоления. Эту видимость создавало умение индивида или его удача не столько пронять окружающих теоретическими обоснованиями, сколько заразить их своим настроением. «Если будете жить как я учу, это будет не только правильно. Еще важнее, что это будет хорошо лично для вас. Вы избавитесь от многих негативных переживаний и обретете ясность духа и уверенность в будущем». Следует вникнуть, насколько такой ход аргументации типичен именно для практически провозглашаемых этических истин. Главным здесь оказывается личность провозглашателя, учителя. Он воздействует на слушателей не богатством собственных познаний и опыта. Его влияние определяется умением внушать собственные идеи, то есть врожденной силой его личности.

В какой-то момент собственной жизни такой человек «прозревает» и начинает видеть истину, до тех пор заслоненную устоявшимся привычным бытом. Дадим слово словарю: «Согласно преданию, открыв Дхарму («учение», «закон», «истина») в акте прозрения, Будда решил донести ее до всех людей без ис­ключения. Это его побуждение и содержало тот миссио­нерский заряд, который способствовал распространению буддизма по Индии и за ее пределами» («Новый философский словарь»). Как же возможно распространить такую истину?

В научном познании истиной делятся с другими, рассказывая о ее содержании. В этом содержании идет речь о неизвестном или непроясненном предмете или явлении мира, которое удалось впервые увидеть или впервые разглядеть достаточно отчетливо. Например, на прогулке в лесу, один человек заметил, что в ветвях деревьев затаилось странное живое существо. Но его спутник этого еще не заметил, и ему надо указать на это открытие. Если нет подходящего слова для этого существа, описывают его особенности – то, чем оно отличается от фона, с которым может быть старается слиться, чтобы его не заметили. При этом рассчитывают, что другой человек обладает сходными способностями, и должен заметить указываемое. И это предположение оправдывается: предметы и явления действительного мира оказываются практически одинаковыми для различных человеческих восприятий. То есть после некоторых растолкований другой человек начнет видеть то же, что видишь ты. Однако потом может случиться нечто примечательное. Увидев то же самое, что видишь ты, он может заспорить, доказывая, что некоторые указанные ему детали выглядят иначе, а некоторые вовсе не существуют и только показались первооткрывателю. Причины, почему так получается, многоразличны. Как бы то ни было, такая реакция несогласия способствует выявлению объективной истины о предмете.

Но этическая истина говорит о предметах воображаемых, каковыми являются предметы должные. Она в этом не одинока: предметы математики тоже воображаемые. Однако тем, кому на них указывают и кому они интересны, увидеть их значительно легче, чем предписания о том, как нужно правильно жить. Причина в том, что все, касающееся математических истин, начинается и оканчивается в воображаемом мире. Если эти истины прилагаются к практике, и при этом происходит неуспех, виновен способ приложения, а не сами истины. Но приложить к практике воспринятые этические истины, добиться, чтобы они «заработали» – означает поведать о них как о предметах действительного, а не воображаемого мира. Собственно, это означает перенести эти предметы из одного мира в другой, то есть воплотить их. Хитрость в том, что это искусство воплощения предполагает не просто первичное доверие слушателя и следующую за ним реакцию несогласия. Убеждающему как правило не нужны другие точки зрения на его истину, которые позволили бы повысить ее объективность. Ему нужно почти абсолютное совпадение других мнений с его собственным. Самолюбие убеждаемого щадить конечно приходится и учитывать его индивидуальную способность восприятия. Но это уже мало существенно.

Открывателя этических истин не пугает, что те, кого он сумел вдохновить и наставить на свой путь, будут не соглашаться с ним в мелочах и впадать в ересь, пытаясь развивать его учение дальше. Он внушил им главное – свое направление мыслей и самой жизни. Они согласились с этих пор глядеть на мир его глазами, ступать по его следам. Почему они на это согласились? Человек, которому указали на предмет, который он раньше не видел или видел неотчетливо, может быть доволен, что расширил свой кругозор. Это делает его жизнь несколько богаче. Положение еще лучше, если этот предмет обладает насущной важностью и приносит пользу, например, открытый кем-то родник со свежей водой. Такие вещи весьма улучшают жизнь. Но должны быть вещи, которые улучшают жизнь намного существенней, и даже такие, которые совершенно преобразуют ее в лучшую сторону.

Вот этой особенностью и обладают предполагаемые к воплощению этические истины, доступные изначально не всем, а кому-то одному. Как было бы здорово, если бы аналогия с открытием новых явлений мира или источников ключевой воды полностью сохранялась. Люди бы немного поспорили о том, что кому и как представляется, о приоритете открытия, а дальше – сплошной прогресс и ожидание новых свершений. Вместо этого имеем разочарование, упадок и равнодушие к этическим учениям, как если бы вода в роднике оказалась со зловредной примесью. Если приложить это к случаю видения того же самого предмета, окажется, что тот, кто увидел это предмет впервые, стал жертвой коварной иллюзии. Он увидел призрак, был им обманут и распространил этот обман на многих других. В окружающем материальном мире не так много подобного. Иллюзии распознаются скорее, чем успевают многих сбить с толку или нанести существенный вред. Можно было бы думать, что с этическими иллюзиями обстоит все точно так же. Конечно, исторический интервал их обманного действия желательно было бы сократить. Но ведь здесь все определяется вдохновенным искусством первооткрывателя, рассказчика. Если он талантливый человек, это здесь к вящему вреду, - его иллюзии надолго заполонят умы, ввергнут людей и целые культуры в этические системы, не имеющие перспектив.

В реальном историческом контексте все воспринимается не столь трагично. Многое здесь решают благие намерения авторов новоиспеченных истин. Это как добротно сделанное дело: оно может быть не пригодилось, затраченные на него время и материалы не окупили себя. Но сделанного не уничтожили, не убрали с глаз долой. Оно стоит на своем месте памятником вдохновенного, но слишком мечтательного начинания.

V. Способ передачи этического знания

Стремление привлечь чужое внимание к свой этической истине больше напоминает гипнотическое внушение, чем объективное описание увиденного. Главным условием эффективности гипноза является согласие пациента на верховенство над ним чужой воли. Но поскольку каждый норовит проявлять собственную волю, ее должно оказаться недостаточно для решения жизненных проблем. Естественно при этом верить человеку, который обещает если и не полное избавление от тягот, то хотя бы наделение силой, выносливостью и умением в любых обстоятельствах сохранять хорошее расположение духа. Человек пока что этого всего не имеет, но видит, что у других это есть, и они готовы поделиться с ним.

Важно хорошо представлять жизненные условия, в которых свершается такое «отстегивание от себя» этического знания. У многих людей, образующих социальную группу, чего-то не хватает: или средств для проживания, или уверенности в будущем, или радости на душе. Такая общая недостаточность разделяется на материальную и духовную. Ясно, что первую проблему преодолеть намного сложнее, чем вторую. Расхожая мораль утверждает, что можно быть бедным человеком, но притом благородным и даже жизнерадостным. Примем, что жизнерадостность в основном дается от природы. А такое этическое качество как благородство человек волен для себя принять или отвергнуть. Приведем элементарный пример подобного морального выбора. Допустим, человек от рождения принадлежит к социальным низам и живет в бедности. Он может сознавать это и ощущать духовную подавленность. Но он может желать что-то здесь изменить. Имеются две главные возможности: либо улучшить свое материальное положение, либо независимо от этого положения обрести душевное равновесие и проникнуться оптимистичным взглядом на мир (конечно, одна не исключает другую). Первая возможность широко разветвляется. Можно стать социальным реформатором и бороться за благосостояние всей своей социальной группы. Можно стремиться перейти в группу имущих. Можно наконец заняться преступным отбором средств у имущих. Примем теперь, что человек обладает неким расплывчатым знанием о том, что первые две возможности – это в общем хорошо, а третья – в общем плохо. И если знание в какой-то мере обуславливает действие, человек не будет склонен делать плохого. И теперь видим, что подобное знание, не решая по существу материальные проблемы человека, обладает способностью решать его духовные проблемы. Ведь если человек осознает свой выбор, ему ясно, что он поступает хорошо, то есть правильно, должно. В таком случае он будет благоприятно думать о себе, возвышаться в собственных глазах. Ибо, оставшись бедным и угнетенным, он обнаружил в своей душе живительный источник благородства.

Однако духовные проблемы еще не решены. С источником благородства все в порядке, но что сказать о продолжающейся бедности? Обратим внимание: речь теперь не об изменении своего социального положения, а о том, чтобы научиться и его воспринимать как должное. Это не праздный вопрос, ибо рассматриваемый человеческий тип не составлен из совсем уже подавленных и «обезличенных» личностей. Если человек знает, что плохо поступать нельзя и может хотя бы отчасти жить в соответствии с этим знанием, он уже развит настолько, чтобы ценить свое благородство. То есть видеть в этом качестве нечто возвышающее и даже награждающее. Проблема в том, что он пока не знает, как это увидеть. Здесь он нуждается в помощи со стороны.

И теперь-то и объявляется для этого человека благодетель - некий его сосед по жизни. Его следует предположить натурой незаурядной, глубоко и сильно чувствующей. Он сумел прочувствовать то, на что не хватило остальных: его собственное моральное благородство есть ценность, одно только обладание которой способно сделать счастливым. И конечно же это способно поразить любого, ибо это действительно великое открытие. И его нужно немедленно донести до всех остальных. Поделиться тем, что обрел, ибо это неимоверное богатство для одного человека.

В этом рассуждении следуем канве известных событий, имевших место на стыке старой и новой эры на Ближнем Востоке и породивших мировую религию. Однако для наших целей перенесем акцент с религиозной на моральную проблематику. Некий человек оказался избранным, - но не в силу его причастности Богу, а в силу его необычного нравственного самосознания. Ему суждено было узнать нечто важное о себе. Но если он представитель социальной группы, значит и его сотоварищи имеют в себе это «важное». Как же сделать, чтобы они это узнали, как узнал он сам? Моральное знание присуще им, но оно не делает их счастливыми. Как заразить их этим счастьем? Обратим внимание, что религиозная форма передачи этого внутреннего знания и этого счастья оказалась единственно подходящей. Причина проста: религиозное настроение в огромной степени обладает свойством со-переживаемости. Если двое музыкальных людей слушают вместе хорошую музыку, у них возникнет чувство духовного сродства, а при удаче - даже и совместного вселенского всепонимания. Что же говорить о двух или многочисленном количестве искренне верующих, собравшихся на воскресную проповедь талантливого пастыря? Они испытают самые возвышенные чувства, и даже на грани духовного экстаза. Правда, это должно стать для них чем-то привычным. Трудно в самом деле вообразить, как подействовала на слушателей первая Христова проповедь, - возможно это был уникальный пример вдруг свершившегося единения многих человеческих душ. Ведь зерна падали куда им положено и в свой срок: терпению низов приближался предел, а «революционные настроения» еще не стали модой.

Чтобы такое великое событие как внушение нового этического учения состоялось, нужно было иметь, что внушать и нужно было желать внушаться. Хороший гипнотизер не будет настаивать на главенстве своей воли, а выставит дело как проявление скрытых желаний пациента. Очевидное преимущество нашего проповедника было в том, что человеческая моральная природа есть нечто заранее предзаданное, наличное - задолго до всяких ее оцениваний и обоснований. Просто она не замечается, когда ей легко следовать, когда условия жизни не требуют от человека выбора: отнять у другого, украсть - или терпеть недостачу и даже делиться с другим последней крошкой. И когда моральному чувству удается следовать также и в тяжелых условиях жизни, человек уже готов принять в душу слова о благе бедности и терпения и воздаянии за них. Он внушается этой истиной как если бы она была познана им самим, но еще не осознана и не высказана. И очень важно, что человек ощущает здесь, что он не одинок - в этом своем бедственном состоянии, вдруг переходящем в ликование счастья.

VI. Конечное фиаско деятельности этика-практика

Мы рассмотрели типичный пример попытки воплощения личной этической истины: внутренняя уверенность в обретении этой истины распространяется вовне, захватывает другие души. Для этого не требуется описывать или обосновывать истину, а надо воспользоваться ее способностью наполнять и окрылять душу. Мобилизуя настроение слушателей, обеспечивают их способность к действиям, к способу жизни. Даже если этот способ жизни сводится к претерпеванию тягот и психологической разгрузке в форме «общения с Богом» - индивидуального и совместного. Упор делается и на незыблемость моральных норм, закрепленных теперь в заповедях. Теперь жить по заповедям означает не просто присущее от природы душевное благородство, но осознанное исполнения чьей-то высшей воли.

Что это меняет для человека? То, что он считал правильным только потому, что он к этому привык, или так научили его родители, или, когда он хотел поступать иначе, не находил решимости или боялся осуждения – все это теперь оказывается правильным самим по себе – должным. У человека имелось некое скрытое знание, а теперь оно становится явным - осознанным. Разумеется, нелегко что-то определенно сказать о предмете этого осознания (не только простому человеку, но и этикам-теоретикам), но это и не требуется. То, что с трудом поддается высказыванию, может очень эффектно ощущаться и переживаться. Сущность же том, что даже в условиях сурового быта, когда переживания мало уместны, они стоят как бы на заднем плане сознания – как сторожа, которым можно без опаски доверить все самое ценное. Человек знает, что ему может стать очень плохо в жизни, - но когда это наступит, у него найдется средство это выдержать и этому противостоять. Ибо он помнит внушение: ему не только открыли важное знание, но указали на то, что он знал это и сам. И это был совершенно восхитительный момент, который в урочный час просто нужно вспомнить. Повторить вновь некоторые слова в определенном порядке, чтобы великое чувство возвратилось и стало на страже душевного спокойствия.

В этом примере рассмотрели самое простое и традиционное моральное чувство. Соответствующие ему заповеди «не убий», «не укради» настолько присущи нормальному порядку жизни, что с самого начала приняли вид правовых норм. За их нарушение грозят не душевные раскаяния, а узаконенные кары. Однако нововведением христианской морали стало воздаяние добром за зло. Изначально это не только противоречит здравому смыслу, но и оставляет под вопросом порядок в обществе, который держится на очевидном принципе противодействия злу. Однако замысел состоял именно в том, чтобы найти способ противостояния злу, а не противодействия ему.

Христианская этика бралась воплощать этот замысел: внушить людям настолько длительный терпеливый образ жизни, чтобы зло в конце концов оказалось действительно искоренено любовью. Но это был призыв к незаурядному, непривычному, неврожденному образу жизни. Принимавшие этот образ жизни словно бы совершали подвиг и звались «подвижниками». Несомненно, подвижники оказывали влияние на основную массу людей. Но это было обычное слабое влияние высокого, но недостижимого идеала. То, что посильно для людей - всего лишь следовать врожденной моральной природе. Быть склонными совершать должное, воздерживаться от недолжного – и не более того. Христианство было эффективной доктриной, пока утверждало естественное в человеке, и давало сбой, пытаясь превратить обычную жизнь в сплошной подвиг. Два тысячелетия видимого успеха в умах и душах было обязано искусной маскировке: люди жили обычной жизнью, но внушали себе и другим, что следуют высоким заповедям основателя учения. Фактически верующие так и не стали христианами, ибо в самом этом термине подразумевается подвижничество - безмерно терпеливое и самоотверженное бытие. Но верующим было достаточно ощущать себя таковыми, ибо в них сохранялась память поколений о великой и проникновенной проповеди. А деятели церкви ничем не могли помочь разрешению этого противоречия (даже если и осознавали его и ставили это целью). Их задачей было поддерживать и подкреплять эту память поколений, регулярно повторяя произведенный некогда и уже неповторимый по силе акт гипнотического внушения. Не говоря уже о том, что его провел гениальный энтузиаст-любитель, а последующие стали уделом крепких, но закосневающих профессионалов.

И теперь видно, насколько этик-практик не учитывает чего-то важного. Его способ делиться с людьми найденной им истиной слишком «психологичен», слишком упирает на совместное переживание этой истины. Ему оказывается невдомек, что то, что он собрался внушать, не прошло еще проверку на объективность, - что постигнутое могло оказаться только иллюзией реального предмета. Он не заблуждался в том плане, что обрел истину для себя – нечто такое, что позволило ему осознать себя не обычным моральным существом, а столпом нравственного самоотвержения. Но это не могло сработать в попытке перенесения на другие души. Обычное моральное чувство будет укреплено, когда соединится с чувством собственного достоинства и благородства, и еще больше – когда станет массовым, социальным чувством. Но когда станут внушать этому чувству перекрыть собой все остальное – его социальная основа этому помешает, и у человека возобладает здравый смысл, не позволяющий ему возноситься над своими соратниками.

VII. Форма влияния моральной чувства на свободу человеческого существа

Обратимся теперь к предмету этики в надежде найти здесь подсказку для какого-то нового хода мысли. Этот предмет – не вещи и явления мира, в отношении которых привычно спрашивать: «Как это устроено?» или «Как это работает?» Этический познавательный интерес, отталкиваясь от того, что имеет место, отвергает это и переходит к тому, что должно быть.

Поведение людей регулируется законами мира и предписаниями общества – при этом некоторые действия исключаются, а в отношении других сохраняется свобода выбора. Например, свободу перемещения могут ограничивать стены, запрещающие знаки и другие препятствия. Видя их, человек не идет в ту сторону, - он предвидит либо вынужденную остановку, либо неблагоприятные последствия. Человек, ведущий себя неприемлемо для общества, будет ущемлен в своей свободе напрямую: непроницаемые стены окружат его со всех четырех сторон. Имеется и моральная разновидность подобных предписаний. Человек, который поставил себе цель обманывать каждого встречного для своей выгоды, может и не встретить на своем пути непроницаемых преград. Что же сказать о такой «преграде» как совесть? Окажется ли она более тяжело переносимой, более нежелательной, чем преграды твердые, сырые и шероховатые на ощупь?

Некоторые этические учения утверждали, что духовное развитие человека состоит в выработке «внутренней законодательной формы», которая позволяет предвидеть действие воображаемых преград и избегать его. Современное положение вещей позволяет заключить, что независимо от того, действительно ли это «внутреннее законодательство» развивается и прогрессирует, на реальном поведении людей это может нисколько не отражаться. Видимо, люди научились ясно различать реальные и воображаемые преграды на своем пути и соответственно сдерживать импульсы собственной свободы или потакать этим импульсам. Аналогия с животными: в первый раз увидев свое отражение в зеркале, котенок реагирует на него как на реального сообщника по жизни и возможного соперника. Когда положение дел установлено, отражение попросту перестает замечаться. Когда ребенок впервые ощутит угрызение совести, он может подумать, что имеет дело с какой-то силой, которая наказывает его. Но затем он легко установит, что если не принимать это всерьез, никакого наказания не последует. Кажущаяся вначале реальной угроза быстро обнаруживает свою призрачную природу.

Ответ на вопрос о том, а для чего же человеку была дана совесть? – очевиден с позиций рационального познания. Вывод современного дарвинизма: имелись отчетливые эволюционно-биологические причины для возникновения «импульсов самопожертвования». Эти импульсы способствовали общему выживанию человеческого вида, и не у человека первого они появились. Однако эти импульсы конкурировали с сильными проявлениям индивидуализма в борьбе за существование. Чтобы поддержать начатки альтруизма у человеческого существа, эволюции понадобился психический механизм раскаяния – в виде душевной тяжести и мрака, окутывающий внутренний мир, когда совершен эгоистический акт во вред другим. Ясное дело, такое могло относиться только к особо чувствительным, склонным к рефлексии индивидам. Тот факт, что примитивные импульсы затем развились в сложный феномен совести, можно объяснить начальным «безразличием» эволюции к подобному усложнению. Ведь это была поначалу просто случайная проба - наподобие множества происходящих в организме мутаций, ценность каждой из которых могла быть подтверждена только длительным испытанием и отбором.

В этой связи немаловажна корреляция между способностью человека к совестливому раскаянию и темпом и насыщенностью его жизни. Человек, живущий размеренной крестьянской жизнью, чередует дневные труды с длительным вечерним или зимним досугом. При более-менее развитом внутреннем мире он имеет возможность прочувствовать все ранее им совершенное. Совесть имеет время и возможность давить на него. В современной же городской жизни труд и досуг могут подменять и замещать друг друга до неразличимости. Человек здесь практически постоянно чем-то занят: будь то дела, развлечения или общение с себе подобными. Совести, и вообще, внутренним переживаниям, трудно прорваться сквозь этот барьер тотальной активности. Так что технический прогресс способен поистине раскрепощать людей. В какой-то мере это к лучшему, если окажется, что традиционные предметы этического самосознания, например, благость Бога – не вполне, так сказать, этически адекватны.

Этот момент будет исследован в данной работе, но пока что отметим, что в реальной жизни поддерживается нечто среднее между крайностями. «Преграда» нравственного раскаяния в общем случае – это и не материальная непроницаемость, но не является и ничего не значащим призраком. В дальнейшем будем заниматься именно усредненными случаями, а в центре внимания окажется обычный, средний, нормальный человек, представляющий собой самый интересный этический феномен.

VIII. Противостояние должного как цели и недолжного как реального итога. Первая этическая проблема

Представим себе этически-благородное и в то же время самое обычное жизненное занятие человеческого существа. Допустим, это дело матери, которая растит детей, или дело строителя прочного и удобного дома, или дело ученого, близкого к разгадке тайны природы. У каждого из них есть цель их занятия, и эта цель важна и благородна сама по себе. Помимо того каждая из таких целей увеличивает количество блага в мире. Однако будучи наконец воплощенной (достигнутой), такая цель способна удивлять того, кто к ней стремился. Обратим внимание: воплощается на самом деле не та цель, которую можно без обиняков назвать «своей». Это было бы слишком легко и не учитывало бы тот факт, что люди неспособны предвидеть развитие событий в окружающем мире. Поскольку достижение любой стoящей цели нелегко, оно требует немалого времени. В течение этого времени сам человек меняется, в том числе успевают измениться и его представления о данной цели. Даже добрая мать, которая бесхитростно хочет видеть своих детей «хорошими людьми», будет вкладывать в это понятие не одно и то же содержание, когда дети еще малы, и когда им уже надо определять свой жизненный путь. Сами ее понятия о «хорошем человеке» неизбежно эволюционируют за это время, усложнятся и даже несколько запутаются. Не говоря о том, что реальные плоды ее трудов никак не смогут совпасть с ее представлениями – будь то ранними или поздними.

Еще больше это обстоятельство касается строителя, а в наибольшей степени – ученого. Строитель столкнется с необходимостью отступить от плана строительства и сообразовываться с неучтенными ранее обстоятельствами. Поэтому дом выходит не совсем таким, как он его задумал. Ученый видит, что ему затруднительно осмыслить итог его работы – расхождение опытных данных с теорией. Ему надо осмыслять этот итог на ином уровне, что потребует коренной смены принятой теоретической концепции, а может быть и всего научного мировоззрения.

Однако, имея в качестве «своей собственной» достигнутой цели нечто неожиданное и даже не совсем понятное, человек психологически перестраивается. Он не намерен отказываться от своего статуса «того, кто умеет достигать своих целей». Следовательно, «своей» теперь должна объявляться цель, изначально таковой не бывшая. Во-вторых человек понимает, что здесь самой природой вещей заложено нечто разочаровывающее. Я изначально хочу достичь не что-нибудь, а что-то определенное, замышленное. Но когда я достиг что-то иное вместо того, что замышлял, я должен быть доволен уже тем, что вообще чего-то достиг - чего бы то ни было позитивного, объективно-ценного. Иначе говоря, удовлетворенность сводится к тому, что достижимой оказалась не та или иная цель, а обобщенный успех в достижении цели как таковой. Именно сознание успеха, который был достигнут трудом и жертвами, становится здесь определяющим. И это возможно все, что вообще суждено людям.

Что же здесь «телега», а что «лошадь» - сама ли достигнутая цель как всеобщее достояние или же удовлетворенность ею как достояние личное? Но теперь переводим этот вопрос в этическую плоскость. Как быть с теми благими целями, которые были приняты к достижению, но достигнуты не были?

Теперь видно, что здесь можно далеко зайти. Известно, что благие намерения могут обернуться отчетливым злом. Однако психологическое «подкрепление» может не восставать против такой бессмыслицы. Для человека может оказаться, что воцарившееся в итоге его усилий зло – это пустяк, о котором не стоит вспоминать. Главным же оказывается удовлетворение от благих намерений, - и в итоге достигается сносный или даже триумфальный душевный комфорт.

Здесь этическое исследование натыкается на препятствие, с которым неясно, как сладить. Что же такое должное, которое я могу не осуществить, которое не является для меня обязательным и тем самым сводит на нет собственный смысл? Это, пожалуй, «должное» в кавычках, которое достаточно только хотеть исполнить, к которому можно просто стремится, получая от одного этого ощутимое удовольствие и не заботясь о конечном, объективном результате. Это конечно же призрак должного. И проблема в том, что в психологическом плане реальный предмет и призрак здесь неразличимы. В свою очередь это получается оттого, что в действие вступает память, осведомляющая нас о наших прошлых переживаниях. Если бы мы не помнили этих переживаний, этически-значимым оказывался бы только наличный предмет – объективное благо (или его отсутствие). Выросшие дети заботливой матери, построенный дом, осуществленное и признанное открытие. Человек бы ничего не знал о том, что он когда-то к этому стремился со всем пылом и на какой-то момент успел насладиться результатом – пока результат не огорошил его своей неожиданностью, расхождением с замыслом. На результатах оставались бы только метки типа «это – благое достижение, и это - мое достижение». А при полных неудачах все быстро бы забывалось. И неоткуда было бы появиться проблеме, как можно стремиться к должному втуне или получать вместо него недолжное.

Однако память нам дана как неотъемлемая часть самосознания, и это неоценимая вещь, в том числе и в этическом смысле. В немалом числе случаев мы обречены смешивать должное как внешний результат стремления к нему и как внутреннее удовлетворение от этого стремления – наслаждение. Многие специально предостерегали против этого. Например, Кант, отстаивающий чистоту должного как абсолютного внутреннего законодательства. Но реально это слишком трудно осуществить, чтобы ставить целью этического учения. Людям невдомек, как можно отделить саму правильную жизнь от удовольствия от ее сознания. Подбираться к правильному вопросу можно так. Если мы всей душой стремимся к цели и получаем то, что представляли – это просто счастливое совпадение, «норма должного», беспроблемность. (Разумеется, многое осложняет тот факт, что наша цель может быть другими признана недолжной. Пока что отметим это, не разбирая). Если мы получаем в результате благих намерений плохой результат, - это вполне обычный случай. Но важно, что, поскольку сознаем здесь расхождение намерений и осуществлений, тем самым не даем себя обмануть собственному благодушию. Это означает: человек нравственно чуток, настороже и во всяком случае готов принять недолжное в качестве неожиданного результата его стремления к должному.

Можно думать, что эта неожиданность получается вопреки проявленной воле. Однако понятие воли настолько неопределенно, что выдерживает самые разные смысловые натяжки. Например, не может ли случиться, когда человек получает не то, что он хотел, что он вдруг поймет, насколько он хотел именно то, что получил? Либо человек обманывается в силе собственного желания, когда полагает, что этого желания достаточно, чтобы напрямую привести его к цели. Либо становится ясно, что за сознательным желанием должного скрывалось подсознательное желание недолжного? Понятие «подкрепления» здесь как нельзя кстати, ибо противоестественное наслаждение греха способно «вбирать» в себя угрызения и раскаяния и за счет этого неимоверно возрастать. Но поскольку всякое наслаждение кратко по своей природе, этически значимым для самосознания остается конечный приговор совести.

В итоге первую этическую проблему можно сформулировать так. Если я стремлюсь к своей цели как нравственно должной - как понять, что в результате я могу получить нечто противоположное моим намерениям?

IX. Стремлению к должному противостоит нежелание ему следовать. Вторая этическая проблема

Но примем во внимание, что стремиться к должному – это блестящая зримая «сторона медали». Ибо человеческой природе свойственно также и желание, и предвкушение недолжного – запретного, постыдного, преступного, самоубийственного. Даже если не углубляться в эти мрачные реалии, этическое осложнение возникает, когда ясное понятие о должном предстает трудным для исполнения, тягостным. Вполне нормальным людям оказывается непросто следовать велению долга. Отчетливо поставил этот вопрос Витгенштейн («Логико-философский трактат», 6.422): если я не сделаю то, что должен – что же из того? Ясно, что ничего особенного не произойдет. Он далее пишет: « Должно иметься некоторого рода этическое наказание и этическое вознаграждение, но они должны лежать в самом действии» (там же). Однако здесь явная ошибка. Во-первых действие не определяется напрямую предшествующим ему побуждением. Я могу хотеть одного, а сделать другое (см. §.VII). Во-вторых наказание и вознаграждение определяются рефлексией действия, которая по своей природе следует после действия. Я могу ощущать довольство от сознания выполненного долга. Но я могу ощущать довольство и от того, что избежал трудностей, трудов, опасностей. Если бы абсолютное этическое подкрепление лежало в самом действии, оно бы один раз отложилось в памяти и впредь делало выполнение долга автоматическим. Но опыт показывает, что для обычного человека (не абсолютного праведника) свобода выбора есть всегда.

Следует различать намерение или побуждение что-то совершить, а также «подкрепление» уже совершенного действия. Это «подкрепление» проявляет себя, когда побуждение определяется не абстрактными соображениями (типа необходимости долга), а неким переживанием или чувством, основанном на памяти прошлых подобных действий. Я совершил определенный поступок, и я ощущаю довольство от того, что совершил именно этот поступок, а не иной. Ощущать такое довольство естественно, когда поступок оценивается как должный. Однако его можно ощущать и в случае недолжного поступка. Для этого достаточно знать, что совершение такого поступка принесло пользу, сохранило здоровье или жизнь. В первом случае имеет место довольство долга, во втором - довольство обыденного бытия. Будучи занесены в память, эти чувства способны влиять на предстоящие поступки и тем самым «подкреплять» предрасположенность совершать те или иные из них.

Поэтому в преддверии морального выбора должна иметь место конкуренция этих двух «довольств». Какое-то из них всегда по факту пересиливает другое. Кант настаивал на необходимости «чистого», то есть абстрактного побуждения долга. Но он не видел, что за таковым побуждением (если оно вообще бывает) скрывается способность человека наслаждаться сознанием того, что в трудных обстоятельствах он ведет себя должным образом и не избегает связанных с этим трудностей. Другое дело, что ожидание этого наслаждения может уменьшаться по мере наступления срока принятия решения - вплоть до исчезновения.

Теперь выразим вторую этическую проблему: это противоречие между осознанием должного и нежеланием следовать этому осознанию. Как видно, такое нежелание может быть обусловлено недостаточным «подкреплением», определенным чувством - довольством долга. Спросим теперь: насколько ухватывают существо дела традиционные этические учения, трактуя это нежелание как всего лишь слабость – с последующим призывом к ее преодолению?

Вспомним вновь этиков-теоретиков и этиков-практиков. Первые говорили о должном, внедряя в умы это понятие через посредство толкователей их учений. Вторых не устраивал столь долгий путь, и они сокращали его, упирая на привлекательность для людей определенных переживаний. Эффективность их метода теперь хорошо видна ввиду сказанного о «конкуренции довольств». Если преобладающие человеческие довольства – скорее обыденные, чем высоконравственные, то надо повысить «переживательную» ценность этих последних. Неважно, какого рода внушением это будет достигнуто, но итог будет вовсе не тот, на какой хотел бы рассчитывать Кант. Не «чистое» нравственное сознание руководило бы в случае успеха новоявленными праведниками, а мощное и по-человечески привлекательное довольство долга. В ситуации морального выбора эти личности только внешним образом проявляли бы силу вместо слабости. Говорят, что человек духовно силен, когда он черпает способность защищать свое мнение, убеждать, вести за собой - из собственного «энергетического потенциала». Однако это необязательно для того, чтобы обрести духовную силу исключительно под чьим-то влиянием. Главное здесь – уметь впечатляться чужими идеями. Такому индивиду достаточно преподнести предмет впечатлений, например, понятие о должном в его популярной разновидности моральных заповедей. Теперь определяющим станет способ, каким эти полученные впечатления скажутся на образе жизни. Выбор здесь небольшой: либо примкнуть к тем влиятельным силам, которые предоставили предметы впечатлений, либо, если впечатления независимые, самому сделаться такой влиятельной силой. Для последнего случая необходимо отсутствие духовных влияний, либо разочарование в существующих немногих влияниях. Это очень редкий случай, - Иисус или Франциск Ассизский еще могли ощущать возможность сказать здесь что-то новое, чего не успел еще никто сказать. Но в последующие времена уже не стало недостатка в количестве духовных влияний, конкурирующих за человеческие души и впечатлительные сознания.

Отзывчивость к впечатлениям, чувствительность «душевных струн» одни лишь способны сделать человека духовно сильным. Будда, будучи в молодости богатым, впечатлился тяготами бедняков и стал воплощением самопожертвования. Иной впечатлительный бедняк, увидев краем глаза жизнь «настоящих людей», решительно и навсегда променяет идеологию этой жизни на все то, что ему внушала добрая мать или школьные учителя. Обратим внимание, что подобное внушение со стороны не обязательно оговаривает правильность или нравственную ценность внушенных идей, а только обеспечивает приверженность им.

Здесь получается своеобразное решение второй этической проблемы. Если человек знает, чтo надо делать, но не знает, как это сделать, ибо ему не хватает сил, - этому человеку нужно обеспечить впечатление от сознания того, что он исполняет должное. Необходимо, чтобы довольство от этого превышало довольство, связанное с обычным течением жизни, не наполненной самопожертвованием или риском. Только это, и ничто иное, придаст недостающие силы.

Вглядимся, какая нестыковка здесь выходит. Тот, кто знает, для чего ему нужны силы, но пока не имеет этих сил, вряд ли сумеет обрести их посредством внушения со стороны. Он должен будет их обрести посредством расширения его личного опыта, который пока что для него не состоялся. Будда мог подозревать, что в мире не все идет ладно, и что для исправления этого нужно делать то-то и то-то (то есть должное). Но, обладая этим смутным знанием, он все же не воплощал бы его в поступках, поскольку для этого недоставало ясного видения. А именно – некоего наглядного ключевого впечатления, которое он в конечном итоге получил. И по складу своей незаурядной натуры он не мог бы довольствоваться расхожим заменителем этого важнейшего личного впечатления. Тем самым заменителем, которым довольствуются натуры менее глубокие и притом более поверхностно-впечатлительные. Для этих натур достаточно внешних внушений со стороны, увещеваний о том, что то или иное должное требует осуществления в поступках, потому что из этого проистекают такие-то выгоды, хотя бы и самые возвышенные. Силы этим натурам придает именно увещевание, всегда скрывающее в себе посулы. Напротив того, Будде силы придала увиденная им картина действительности, значение которой он сумел распознать.

Нестыковка уже почти очевидна. Есть люди, впечатлительные к увещеваниям, и есть люди, впечатлительные к фактам действительности. Первым не нужно дожидаться специальных личных наблюдений, поскольку в увещевателях нет недостатка. А вторые как раз-то глухи к увещеваниям, - они привыкли доверять себе, своей сильной способности распознавать значение всего видимого ими. Но что же им делать, если они еще не успели увидеть всего, если их личный опыт еще невелик? В том и дело, что здесь им ничего не остается кроме как ждать своего часа, своего наблюдения, опыта. А до тех пор вторая этическая проблема будет довлеть над ними – еще не обретшими силы и волю для своих свершений.

Сформулируем теперь указанную нестыковку явно. Каким же образом впечатление, которое еще не наступило, факт, который еще не состоялся – могут определить собой недостаточность нравственного облика? Ведь если есть в мире нравственный закон, его незнание никоим образом не должно освобождать от ответственности? И для совести человека ничего не может значить, если человек еще недостаточно впечатлился внешними фактами, чтобы неуклонно следовать велению долга?

Вторая этическая проблема оказывается гораздо острее первой. Намного существенней, что человек знает что-то и не в силах воплощать свое знание, чем когда он всеми силами старается его воплощать и обнаруживает, что усердие ослепило его и завело куда-то не туда.

X. Пример проявления второй этической проблемы

Сразу можно мыслить возражение того рода, что нравственные силы человека должны быть в нем самом, и что их отсутствие свидетельствует просто о непонимании того, что такое должное. Для анализа этого возражения привлечем жизненный пример. Человек знает, что он должен что-то делать – что-то такое, что ему не хочется делать. Например, отлучиться из города в далекую глушь, чтобы навестить старого отца и помочь ему по хозяйству. Ехать в деревню не хочется, потому что жить там неинтересно, быт неустроен, заботы тягостны и проч. Множество причин могут оправдать нежелание ехать, и поездка откладывается. Правда, внутреннее беспокойство также не дремлет, оно пытается соперничает со всем тем, что удерживает человека в рамках привычного быта. Надо полагать, что рано или поздно нравственное чувство должно пересилить.

Но допустим, этот момент еще не настал. Человек может думать: «Пока что все идет более-менее нормально. А мое присутствие понадобится, когда что-то ухудшится. Время действовать еще не пришло». Собственно, ничто из существующего не так плохо, чтобы не могло стать хуже. Человек предполагает, что случится нечто, способное прямо указать на необходимость действий. Однако главное из того, что может случиться – это когда голос совести пересилит инертность и желание покоя. Когда вдруг придет чувство стыда или вины, и станет легче только от принятого решения действовать.

«Станет легче» означает разновидность этического подкрепления - ожидание довольства, обусловленного осознанным выполнением долга. Это ожидание вообще говоря есть некоторое душевное состояние или переживание. Этого переживания по факту еще нет, - что же означает, что оно тем не менее должно быть? Если его нет, это повод для морального осуждения. Человек может бессознательно осуждать себя, - и это то же самое, что знать, что другие люди про себя осуждают тебя.

Однако обратим внимание, что этим фактом ничего не прибавляется. Осуждение имеет место с того момента, когда человек, осознав, что нужно ехать к отцу, обнаружил себя еще не уехавшим. Совесть отчетливо констатирует это противоречие. И мы принимаем, что нормальный человек открыт своей совести. Он отдает себе отчет, что ему здесь что-то внушают – хотя бы в форме душевного диссонанса. Основополагающая этическая реалия заключена именно в этих едва слышных словах, доносящихся из глубины души: «Ты должен это делать, но ты не делаешь». Все это, как было сказано, имеет место по определению нормального человека. Стало быть, человек знает, что такое должное, настолько хорошо, насколько возможно, - ибо совесть и есть мерило этого знания. Но он в силу простой наличной реальности знает и то, что он в данный момент не воплощает это знание, не соответствует должному. Спросим теперь: как можно выводить отсюда, что, коль скоро в данный момент этого соответствия нет, то в последующий момент оно осуществится?

«Осуществить нечто в последующий момент» - означает волевой акт. Да, этот акт еще не совершен, и его нужно совершить. Но вспомним: сейчас ведем речь о нравственном самосознании. Знать, что у тебя есть совесть, и что она не дремлет, что-то тебе внушает, и ты открыт этому внушению – означает ни что иное как способность различать должное и недолжное, благо и зло - главные этические категории. И теперь выходит, что все это возможно только при отклонении от нравственной нормы, а не при соблюдении этой нормы. Самосознание – это когда человек вне всяких действий прислушивается к тому, что происходит у него в душе и соответственно переживает. Если норма соблюдена - совесть молчит, говорить не о чем, все в порядке и без проблем. Но если подобные проблемы возникают, они с необходимостью предполагают данное, наличное «здесь и теперь» противоречие между поступками человека и его знанием о должном. «Я знаю, что надо ехать к отцу, но я все еще не решился на это». Не важно, почему не решился, не важно даже, что поездка уже запланирована – через три месяца или прямо назавтра, в пренебрежении всеми делами. Совесть укоряет за несовершенный еще поступок, - а не совершен он потому, что в данный момент имеет место самосознание, а не совершение. Как только предпочтение отдается поступку, непосредственному действию - самосознание исчезает за ненадобностью, а с ним и вся этическая проблематика. Этот странный вывод сразу же заставляет предполагать, что совесть, констатируя недолжное для человека, побуждает его к будущим должным поступкам.

Прежде чем разбираться с этим, остановимся немного на аргументах сторонников решительных нравственных деяний. Они не принимают самосознание как что-то ценное, они полагают, что моральных заповедей достаточно, и все, что нужно – настраивать себя на следование им. Но можно подловить этих решительных личностей. Они ведь вступили в спор, они снизошли до того, чтобы заметить явление самосознания и начать бороться с ним. Они выслушали предположение о том, что человек может желать должного, но не так сильно, чтобы это желание сразу осуществилось. И они рассудили, что преступно так желать. Они даже могут процитировать Писание: «Ты должен быть горяч, ибо если будешь лишь тепел, извергну тебя из уст своих». Но чтобы возразить столь эффектно, надо вначале найти такой ответ. И очень хотелось бы знать, как это возможно без мало-мальского размышления и рефлексии на темы этики и психологии. Разве что боговдохновенным путем. Однако ведь тем, кому еще не пришла очередь боговдохновляться, и кто поэтому должен выслушивать человеческие нарекания и побуждения, здесь не оставляют места для размышлений. Нет, - им внушают принимать необходимость действий сразу на веру. И это прискорбный момент. Потому что ранее, чем поверить кому-то, человек должен испытать чувство доверия. А по-хорошему он должен еще раньше понять, что у него нет чего-то очень нужного ему – именно этого чувства. Без этого негатива, без осознания того, что «сейчас я еще грешен, и пока еще не стал праведником, каковым должен стать», - ни полноценное праведничество, ни даже путь к нему начаться не могут.

Остается показать, что это негативное состояние духа – хотя бы и в преддверии благих обретений – намного ценнее самих этих обретений. Человек праведный, убежденный, обретший – человек беспроблемный. Хорошо это или нет, но большинство людей - проблемные существа. Пытаться решать проблемы и вести с этой целью рассуждения приходится только для таких существ. И между прочим, без особой надежды на исправление ситуации. Поэтому ведущая идея, которой следуем в данном исследовании – это не нравственное совершенствование человеческого рода, а личностное нравственное самосознание.

XI. Нравственное самосознание как ценность

Если принять за основу, что стремление к должному является врожденным для человека, этому стремлению вовсе не обязательно определяться отчетливыми представлениями нравственного идеала. Что-то главное оказывается здесь предзаданным, - и уже из этого предзаданного выводятся затем сознательные представления и выстраиваются системы ценностей.

Но та форма, в которой все это выводится, знаменательна. Чтобы предзаданное нравственное начало обнаружилось на сознательном уровне, человека нужно поставить перед фактом его, человека, несовершенства. А узнавать о собственном несовершенстве человеку приходится, ощущая разрыв между предрасположенностью и намерением совершать поступки определенного рода и фактической неспособностью их совершать. В итоге получается душевный разлад: нечто необходимое не имеет места, и его нужно восполнить. И если отсутствующее не таково, что его можно приобрести простым действием (как в случае материальных недостач) - на стыке между отсутствием и ожидаемым появлением желанного возникает феномен самосознания. Оно возникает и закрепляется именно потому, что неизвестно, сбудется ли такое ожидание, и может ли оно сбыться в принципе – это предполагаемое соответствие предзаданному понятию о должном. Нормальному человеку суждено осознать себя несовершенным существом, ибо только этой ценой дается осознанное понятие о совершенстве.

Только с первого неглубокого взгляда может казаться, что такое негативное самосознание обязано трансформироваться в действия, поступки, перечеркивающие негатив. В том и дело, что самосознание складывается из принятия во внимание уже совершенных поступков, расходящихся с правильными понятиями и должными намерениями. В собственном самосознании человек обязан оставаться проблемным существом. Здесь не возможно оторваться от собственного несовершенства с такой же очевидностью, как и от своей тени. Правда, формальным образом сохраняется свобода выбора между самосознанием и непосредственным действием. Этот выбор зачастую предопределен естественной склонностью. Но теперь ведем речь об этическом оправдании самосознания. Оно в том, что коль скоро самосознание имеет место, этически неправильным будет одним махом его отвергать. Ведь что придется ему предпочесть? – только советы сторонников решительных действий, то есть некое внешнее внушение. Ибо предзаданная интуиция должного оказалась действенно-неэффективной, коль скоро самосознание смогло возникнуть. Как же можно его отвергать, не попытавшись хотя бы смутно понять, почему так все усложняется, и вовсе не просто следовать должному, имея о нем самое сознательное представление?

Таким-то образом приходится признать ценность сомнения, размышления, рефлексии, несовершенства. Зайдем теперь с другой стороны. Все это было бы очевидно, если бы речь шла о познании явлений мира. Здесь многого не знаем и хотим узнать. Но даже если что-то и узнаем – эти несовершенные знания заставляют думать, что на самом деле всегда находимся в состоянии перманентного незнания, только все более изысканно обставленного правдоподобными догадками, надеждами и ожиданиями. Причина же в том, что опыт вовсе не склонен просто так подтверждать эти наши умозрительные догадки. И это – самое нормальное положение дел для науки.

В «этическом» случае познавательное несовершенство принимает иной вид. Знание о должном может быть предзаданным и самым несомненным. И притом ему совсем необязательно проходить проверку опытом - соответствовать действию, поступку. Ведь сколько угодно можно хотеть одного, а совершить противоположное. И это без всякого ущерба для истинности знания – которая как раз укрепляется этой нереализованностью. В самом деле, человек, не сумевший найти сил для совершения должного, только еще лучше узнает, как важна и прекрасна та цель, которой он так и не достиг.

Или может быть вывести, что знания вообще нет, если оно не реализовано? Но где тогда тот, кто знает истину, потому что проверил ее, то есть поступил должным образом? Если таковые найдутся, верить им можно с тем же риском, что и рекламным заверениям. Как раз в этике чужое мнение имеет самый незначительный вес. Можно убеждаться, что тот или иной должный поступок имеет место, но нет оснований связывать с ним какое-то специальное знание, если не понимать под ним врожденную предрасположенность поступать так, а не иначе.

В естественных науках не вполне знать истину – это норма, потому что различные знания неважно подтверждаются или не согласуются между собой. Но в этике норма – это когда неизвестно, обладаешь ли истиной, которую несомненно постиг или знал ее от рождения. Когда я сознаю собственное незнание, мне достаточно констатировать, что оно конкретно относится к предмету и явлению, находящемуся передо мной и доступному хоть какому-то исследованию. Будь то явление внешнего мира или необходимость принять решение, сделать моральный выбор. В этих двух случаях много общего. В первом случае результат исследования – это моя истина, которую придется теперь отстаивать не только перед другими, но и перед собой (потому что естественно сомневаться в том, в чем был уверен вчера). Во втором случае результат умозрительного морального выбора – это пока что только намерение поступить как должно и естественное сомнение в том, удастся ли это намерение реализовать. И это весьма похоже на сегодняшние сомнения в научном познавательном результате, к которому пришел вчера после долгих трудов. Это типичная познавательная (и вообще творческая) ситуация, связанная с неуловимым характером истины как таковой.

Теперь сосредоточимся на практически-значимой сущности и ценности этической истины с учетом феномена самосознания. Здесь приходится знать, как должно поступить, но знать также и то, что этот должный поступок как бы принципиально несовершаем. Это следует из положений предыдущего параграфа: если самосознание принято во внимание как наличное – оно напрямую свидетельствует о несовершении должного. Эта ситуация как будто имеет право на жизнь, даже на вечную жизнь – в смысле вечного несовершенства человека. Но это будет защитой с умозрительных, гносеологических позиций. В науке о мире желать знаний означает желать большей определенности знания, большей степени его соотнесения с опытом. Но в этике приходится желать хоть какого-то соотнесения с опытом – для знания настолько определенного, насколько это вообще мыслимо.

Попробуем показать, что здесь желать этого и означает по-настоящему знать. Практическое осуществление такого знания снимает этическую проблему, но при этом своеобразно «устраняет» и само знание. Здесь по-прежнему уместны аналогии с познанием явлений мира. Знание в общенаучном смысле всегда таит в себе загадочность, поскольку никогда не является полным и до конца проясненным. Знать нечто в полном смысле – это превращать загадочное ранее явление в незаметный обыденный факт. Так, зажигание электрической лампочки из чуда стало былью, а затем бытом. Но когда оно воспринималось как чудо, то есть то, чего раньше не могло быть, оно сохраняло в себе тайну, жгуче желанную для познания, но еще непознанную. Только в таком качестве оно могло быть оценено как знание – будь то уже достигнутое или только предстоящее.

Этическое знание, реализовавшись, приносит несомненную пользу, но при этом становится ничего не значащей тривиальностью. В приведенном примере сын должен навестить отца и, судя по его неспокойной совести, он так и сделает. Количество блага в мире при этом возрастет. Но как только он это сделает, он поймет, что не случилось ровным счетом ничего, что можно было бы счесть знанием и истиной. В том смысле, что вряд ли можно считать знанием или истиной восходы и закаты солнца, шелест листвы при порыве ветра, само человеческое желание жить, что-то делать и узнавать. Это привычные факты, это не чудеса, - но только пристальным вниманием можно различить в них нечто загадочное, - и только в терпеливой работе сформулировать соответствующие вопросы. Тот факт, что люди поступают как должно - есть неприметная жизненная норма. Можно удивляться, что люди зачастую поступают так, рискуя жизнью или наражаясь на всякие неприятности. Удивление это относится к силе духа того или иного человека, которая есть нечто такое же редкое и ценное, как творческая гениальность. Но почему в одних людях больше силы духа или гениальности, чем в других – это не вопрос этики.

Таким образом совершение должного поступка устраняет таинственность и снижает значимость этического знания о должном. Но смешно было бы выводить отсюда нежелательность таких поступков и воздержание от них. Это опять бы означало непонимание различия между действием и самосознанием. Ведь абсолютно ясно, что нормальный человек еще и как способен к совершению должных поступков. Однако на негативном нравственном самосознании это никак не отражается. Потому что никакое огромное количество должных поступков не избавит от угрызения совести по поводу одного-единственного недолжного поступка. Самосознание будет здесь работать так, как если бы имел место только один этот последний случай, а все ему противоположные и сколь угодно возвышенные и похвальные примеры - уничтожаются в ничто.

В реальной жизни все здесь идет своим порядком, и люди поступают, как считают правильным или обнаруживают себя поступившими неправильно, подчиняясь этическим теориям или игнорируя их. Этические теории занимаются проблемами. А проблемы порождаются, как и в естествознании, обыденными явлениями – хотя и при условии пристального внимания к ним. И не может ущемить чьи-то благородные чувства тот факт, что в должном поступке гораздо труднее найти познавательную загадку, чем в недолжном. Нарушения привычного хода вещей всегда больше привлекают внимание и захватывают воображение. Но в нашем случае нарушение началось незаметно – с того момента, когда человек осознал, чтo ему нужно делать - и затем обнаружил, что так этого и не сделал.

XII. Соотношение между этическим знанием и пользой

Естественно думать, что польза от должного поступка, любое крохотное увеличение мирового блага – это все, что нужно. Но оказывается, что не все. Камнем преткновения является здесь факт преобладания нормальных человеческих существ перед нравственными человеческими существами. Для терминологической точности сделаем синонимами слова «нормальный» и «моральный». А понятию «нравственный» будет соответствовать способность индивида превзойти обычные моральные нормы, которые сложились так, чтобы не требовать от обычных людей слишком многого.

В предыдущем пункте говорили о предрасположенности людей поступать так или иначе. Сюда входит и способность к незаурядному самопожертвованию, к подвигу. Важно то, что человек с такими способностями совершает свой поступок не задумываясь. В нем не складывается проблемное самосознание, требующее разрешения двух загадок: (1) как правильно поступить? (обретение этического знания); (2) что нужно, чтобы поступить правильно? (осуществление этического знания). Он не только все знает заранее, но и неспособен поступить противно своему знанию. Это удел таких людей – счастливый или нет. С точки зрения естественных наук, в частности, эволюционной психологии (основанной на дарвинизме), этот факт доступен исследованию и объяснению.

С этой рациональной точки зрения немаловажно не только то, что большинство людей не являются нравственными существами (праведниками) изначально, врожденно. Еще важнее, что они не смогли бы приобрести качество бессознательно, автоматически совершать высоконравственные поступки и подвиги, даже если бы поставили перед собой такую цель. Однако это не означает, что эти люди вообще не способны к подобным поступкам. Это означает, что для их совершения такие люди должны вначале очутиться в ситуации нравственного самосознания. В ситуации, когда понадобится время (пускай малое, но не исчезающе малое), чтобы сознательно принять решение и заставить себя ему последовать.

Это решение преследует цель осуществить должное, увеличить количество блага в мире. Но для этого придется вначале остановиться, отвлечься от всего и попытаться понять, как это сделать. В преобладающем человеческом типе не заложен автоматический ответ, без колебаний и сомнений. Без ошибок, за которыми не обязательно последует безошибочность, а разве что ошибки менее тяжелые. Надо признать удивительным, что такая цель все же достигается. В том смысле, что в любом месте на Земле можно наблюдать, как люди в своих поступках отдают предпочтение должному – по крайней мере с точки зрения наблюдателя. Даже если чтобы видеть что-то одно, приходится закрывать глаза на что-то другое – на вопиющее равнодушие множества людей к нравственным понятиям как таковым.

Тысячелетия преобладала вера, что этическое знание предзадано всем людям, но многих надо к нему пробудить. Иначе говоря, это врожденное, но глубоко запрятанное знание должно выйти на поверхность и начать приносить пользу. Сегодня можно признать такое убеждение утопией. Если этическая проблематика непроста, то как раз потому, что польза от этического знания не связана с этим знанием напрямую, как в прикладных науках - об электричестве или законах экономики. Нормальные, то есть моральные человеческие существа без особого труда обнаруживают в себе предзаданное этическое знание и соглашаются, что оно должно быть для них путеводной нитью. Таким образом они с грехом пополам решают первую этическую проблему – определяются со своей целью (даже если она неожиданно меняет облик в самый момент достижения). Однако перед второй проблемой им приходится беспомощно застывать подобно неисправимым второгодникам. Они вынуждены обнаруживать, что не в силах выполнять предписания, с которыми как будто согласились. Чувство должного и довольство от следования ему оказываются слабым подкреплением.

Давнее наблюдение Юма о том, что из «должно быть» невозможно вывести «есть» теперь преобразуем в невыводимость из «я знаю должное» - «я следую должному». Следование должному здесь определяется той самой пользой от знания, объем которой необязательно соответствует объему (сущности) самого знания. Если знание имеет место, но польза от него недостаточна, знание останется умозрительным, теоретическим. Этот факт был нетерпим для этиков-практиков, - с ним они всеми силами боролись, так и не смогли одолеть, и своими неудачами разубедили всех остальных, что за это стоит браться.

Смеем думать, что современная этика имеет перед собой более перспективные горизонты. Возможно, к ним ведет узкая тропа между утопической привязкой того или иного этического учения к всемирной пользе и отвлеченным теоретизированием. В данной работе попытаемся отыскать хотя бы признаки такой тропы.

Возвратимся к нежеланию морального существа внедрять свое несомненное этическое знание в жизнь, претворять его в пользу. Вспомним, что понятие «мораль» шире понятия «нравственность», поскольку допускает бoльшую свободу эгоистических наклонностей. Однако понятие нравственности все же достаточно широко, чтобы охватывать собой не только по факту нравственных существ (праведников), но и тех, кто стремится таковыми быть, осознавая собственное нравственное несовершенство. Можно понимать, что стандартного морального облика достаточно, чтобы сносно жить в кругу себе подобных, будучи вежливым и отзывчивым, иметь от этого определенную пользу и терпеть определенные неудобства - и надеяться на призрачные лучшие времена. Но этого безусловно недостаточно, чтобы служить заслоном от еле слышного голоса совести. Притом что источник этического знания бессилен превратить его в практическую пользу. Совесть исполняет свою работу по определению добросовестно, но как будто не ожидая весомых результатов. Если ожидаемое благо не состоится, это место непременно займет зло, потому что зло активно и напористо.

Так и случается в ситуациях нормальных, то есть преобладающих. «Ты должен», - говорит совесть. «А если я не сделаю?» - спрашивает ее обладатель. Но уже не получает ответа. Ответ подразумевается: «как хочешь», «ты свободен» - и многие другие варианты, оставляя человеку сладкую возможность самоутверждения. Бороться с безоглядной свободой намного важнее, и надо удовлетворяться тем, что нормальные люди худо-бедно этому научились. Поэтому явно неправильно в этическом учении делать акцент на непосредственной реализации знания должного. В таком подходе утрачивается важность этической реальности, которую надлежит исследовать, не в коей мере не искажая.

Очертим теперь предмет исследования как самосознание, направленное на должное, притом что понятие должного, предполагающее свою реализацию, оказывается существенно нереализуемым. Это нечто наподобие электрической лампочки, работа которой обоснована теоретически, но которую невозможно изготовить. Мешает ли этому уровень наличной технологии? Нельзя ли мыслить возможное и весомое повышение этого уровня?

Я хочу извлечь урок из прошлого. Это прошлое предстает в виде ситуации, когда я хотел что-то сделать, но не сделал. Я помню, как это получилось. До определенного момента я помнил о том, что надо что-то сделать. А затем выпустил это из-под контроля, оно забылось, и все пошло под управлением привычных желаний, чуждых должному. Выходит, нравственные понятия (не моральные, которые предзаданы) накрепко связаны с самосознанием, они постоянно требуют контроля, нацеленности на их исполнение. Это не удивительно, поскольку я знаю, что высшее праведничество не врождено мне. Я представляю тех, кому это врождено: они не думают, как поступить, не оценивают жертв, не прикидывают последствий. Может ли эта интуиция должного походить на умение быстро считать в уме, которое сам человек объяснить не сможет? Но эта способность может быть ценна только если ответ будет правильный.

Здесь появляется еще одна сложность. А какие поступки считать объективно правильными? Ясно ведь, что многое из того, что кажется высоконравственным, на самом деле непродуманно, или совершено под влиянием экзальтации, или просто глупо. Можно подвергать сомнению целесообразность даже таких поступков, благородство и полезность которых с первого взгляда очевидны. Вот различного рода подвиги – сознательная жертва жизнью ради определенной пользы. Но здесь баланс между жертвой и пользой трудно поддается подсчетам. Должны ли быть подвиги примерами для единичного, множественного или всеобщего подражания - абсолютным императивом? Все здесь достаточно неопределенно. С одной стороны дух нерассуждающей самоотверженности (насаждаемый в том числе и массовой пропагандой) обеспечил победы в истории многим странам и народам. Но найдутся и контрпримеры - когда проявления подвижничества кажутся дорого оплаченными излишками энтузиазма. Чувство долга в его наивысшей, неординарной разновидности может принять форму душевной экзальтации, которая в свою очередь легко внушается тем, кто склонен к разного рода внушениям. Тогда это уже не нравственное чувство, а фанатизм, объективно вредный.

Поэтому кроме относительно простых случаев не приходится судить о нравственных целях объективно, то есть с учетом их долгосрочной и всеобщей пользы. Решающей оказывается только личная способность судить и оценивать поступки непосредственно, сразу по их совершению. И здесь оказывается, что любые сколь угодно объективные оценки могут почти ничего не значить - для того, кто обрел наконец способность поступать как он считает должным.

XIII. Человек не осуществляет нравственный выбор, а обнаруживает себя в нем

Вот с такой неопределенностью приходится теперь подходить к нравственным поступкам и искать оправдание – им самим или своему несоответствию им. Будем искать самую сердцевину этой проблемы. Почему следует считать высшим нравственным судом личную совесть? Ведь ее непогрешимость не подкреплена никакими объективными доводами о пользе, никаким представлением о действительно должном.

Обратим внимание, что это именно суд, то есть оценка уже свершившихся событий. Этот не тот хороший законодатель, который старается не столько наказывать за проступки, сколько предупреждать их. Некого даже спросить: коль скоро здесь так непогрешимо судят, то может быть подскажут - что нужно, чтобы поступить правильно? Как было сказано, можно до совершения поступка знать или не знать, как должно поступить. Можно также иметь малую, среднюю или большую уверенность, что поступишь в соответствии с этим знанием. Но ввиду указанного обстоятельства все это оказывается несущественным. Знаешь или не знаешь, как поступить, уверен или нет в этом знании, результат таков, что вскоре обнаружишь себя сидящим в зале суда – на самом «почетном» месте. Конечно, не всегда получается так. Но сейчас интересует именно эта - вполне рядовая - ситуация, которую хочется назвать незаслуженной и несправедливой. Почему все же знал, как должно поступить, но не поступил? И почему совесть не подсказала, не направила в нужную минуту?

Вспомним вновь о «подкреплении» за предстоящее совершение правильного поступка – своеобразном «довольстве долга». Как можно мыслить утверждение этого чувства в себе? Допустим, изначально имеется рассудочная склонность к исполнению долга, придание ему веса и сознательное предпочтение всему остальному. Теперь эту склонность надо претворить в жизнь усилием воли. Чтобы проявить волю к исполнению должного, требуются позитивные переживания, предчувствия. Например: «Я знаю, что так надо поступить, и если я так поступлю, я возвышусь в собственных (и может быть чужих) глазах». Выходит, должное надлежит совершить в обмен на чувство самодовольства. Но намного серьезнее тот факт, что теперь совершению должного придается особенное значение, оно приобретает вид незаурядного события, требующего для себя столь же незаурядной причины. Выходит, человек мыслящий, рефлектирующий (а в этом ничего плохого нет) виноват в том, что довольствуется первым попавшимся выводом. Он начинает искать специальную причину должного поступка, и находит ее в эмоциональном ощущении значительности этого поступка. В то время как этому поступку надлежит осуществиться в силу одного только чистого понятия долженствования (на что справедливо указал Кант).

Но в попытке преодолеть это затруднение попадаем в логическую ловушку. Следование чистому понятию долженствования означает запрет на поиск его оснований. То есть на само познающее самосознание, которое является условием для нормального человеческого существа разобраться в ситуации. Вместо того, чтобы что-то сделать, начинают думать, как это сделать - и этим парализуют действие. И если вновь сказать, что надо совершать должное без всяких размышлений, нормальный человек погрешит здесь против истины. А именно – против своей рефлектирующей сущности, которая не может не сомневаться, почему нужно делать то, что может быть не хочется делать.

С другой стороны что может означать и к чему вести решение действовать хотя бы в надежде на результат, близкий к ожидаемому? Все. что можно сказать про такое спонтанное волеизъявление - оно изменяет ситуацию, без гарантии, что изменение произошло в правильную или по крайней мере желанную сторону. Это можно считать эталоном этической познавательной ситуации – в отличие от примеров, когда результат волеизъявления оказывается совпавшим с замыслом, представлением цели.

Заметим, как в этой ситуации соприкасаются между собой первая и вторая этические проблемы. Если я знаю, чего хочу достичь, но достигаю не совсем то, что хотел – это внешне похоже на случай, когда хочу одного, а делаю другое, противоположное. В первом случае несовпадение ожидаемого и наличного терпимое, а во втором – нет. И за первое, в отличие от второго, совесть не судит.

Для разъяснений вспомним приведенные примеры. Когда человек тратит кусок жизни на какую-то цель, а затем видит, что достиг не совсем того, что замышлял, он все же не ошибается в главном – что он достиг чего-то существенного. Оно, это существенное, просто оторвалось от первичного замысла человека, зажило своей жизнью и увлекло его самого за собой. Выращенные дети – самый хороший пример. Если ими занимались, их растили с любовью и старанием, то они оправдали усилия родителей – хотя бы при этом и не оправдали их конкретных ожиданий. Ставши самостоятельными людьми, эти дети в какой-то мере «вырастили» и своих родителей. Родителям теперь приходится учитывать взгляды нового поколения, - ведь эти близкие, хотя и во многом непонятные им существа «сделаны» ими самими. Здесь, через многие недоразумения и конфликты, все должно прийти к равновесному, гармоничному положению вещей. Так называемый конфликт поколений не может остаться непримиримым.

Теперь обратимся к проблеме второго рода. Здесь царит раз и навсегда вошедшее в жизнь недолжное. Здесь совесть не разрешает видеть плоды своих поступков не только в розовом, но и в обычном дневном свете. Она не позволяет считать их приемлемым компромиссом между замыслом и исполнением – тем, что придает жизненному процессу приятные черты неожиданности и разнообразия.

Требуется житейский пример для этого случая. Допустим, мужчина решается наконец вступить с брак со знакомой женщиной. В немалой степени он вынуждаем к этому, поскольку у женщины должен родиться его ребенок. Женщина не просто сообщает об этом событии, - она ожидает в ответ радость и немедленное решение создать семью. Но ответной радости не так много, хотя в мужчине пробуждена импульсивная решимость к должному действию. Речь идет о совестливом, в принципе, типе людей – но совесть которых нуждается во внешней встряске. То есть если бы женщина посчитала, что для нее уже счастье одной выращивать его ребенка, он бы легко согласился с этим.

Можно предположить, что брак, заключенный на таких основаниях, не может быть прочным и скоро распадется. Таким образом, в решении человека следовать долгу не заключалось решение следовать ему до конца. Первичное нравственное намерение затем обесценивается. Если по этому поводу пробудится совесть, она не примет во внимание это первичное благое намерение. Но примечательно, что сам-то человек склонен принять его во внимание. Как же не учесть, что нашел в себе силы следовать должному против желания? Совесть в этот раз помогла принять правильное решение, почему же не довериться ей и впредь? Легко увериться, что и все последующие поступки должны оказаться должными, поскольку их направляет совесть. Но, как уже было выяснено, она этого вовсе не умеет, - она умеет только судить и осуждать.

Ошибка этого человека в том, что он не принял во внимание силу своих желаний и импульсов, которые одни только и определяют по-настоящему его жизнь. Перед тем как навсегда порвать с человеком, которого он разлюбил - потому что на самом деле и не любил - ему суждено было удивиться себе и осудить себя. Но затем сам поступок своей значимостью навсегда изгнал это удивление и подавил осуждение. Человек понял, что он останется таким, каков он есть, и для обретения душевного комфорта нужно научиться не слушать совесть и ценить свои желания. Это уже в принципе несложная задача.

Таким образом человек узнал себя в неком определяющем поступке. Он узнал, каков он есть в смысле «был таким всегда», а не «стал таким». Хотя до совершения поступка это было неизвестно. Совести безразличны должные поступки, которые затем перечеркиваются недолжными. С этой итоговой точки зрения человек изначально был таковым и не имел возможности противиться своим импульсам, твердо ведущим его по пути к недолжному. Однако когда мы говорим о смысле нравственного осуждения, то имеем в виду прямо противоположное: человек не только мог, но и должен был поступить не так, как он поступил. Как бы это на данный момент, после всего свершившегося, не звучало абсурдом. И это независимо от того, есть ли у человека опыт подобной борьбы с собой и своими импульсами. Никакой опыт не гарантирует здесь успеха, - а это и самое главное сейчас.

Прослеживание этой мысли ведет к еще более странным вещам. Если человек заранее уяснит себе принципиальную независимость свершающейся реальности от собственного желания видеть эту реальность именно должной, а ни какой иной, - он увидит, что понятие этического долженствования надо рассматривать как относительное, а не абсолютное. И что в этом понятии заключена смысловая непроясненность. Теперь уже нельзя игнорировать видимую неопределенность нравственных ценностей, ибо вся рассматриваемая проблематика упирается именно в это факт.

Самое что ни есть нормальное положение вещей, будучи осознанным, оказывается недолжным. А значит оно «нормальное» в кавычках, то есть вовсе не нормальное. Как можно было бы мыслить здесь разрешение ситуации? Если принять, что совесть безошибочна, то надо следовать должному не задумываясь. То есть не допускать к себе ситуацию нравственного самосознания, а настроить себя на автоматическое выполнение поступков, сколь угодно нежеланных, но приближающихся к эталону нравственности.

Такой автоматизм образуется только внешним фанатическим внушением, и потому не будем сейчас его учитывать. Главное, весьма неприятное, но эффективное противодействие нравственному совершенствованию – это боязнь принять такую линию поведения. Нормальный человек в отличие от врожденного праведника не найдет в себе на это сил. «Войти» в состояние должного образа жизни - похоже на полное забвение себя, а значит, похоже на смерть. Ведь смерть – это прежде всего потеря самосознания. А поскольку такую потерю невозможно представить, - ибо она есть условие всякого представления, - это может казаться поистине страшным. Выходит, простым, не святым людям легче оставаться с сознанием своей нравственной неполноценности, наедине со своей неспокойной совестью. За этической проблемой нравственного выбора стоит реальность живой жизни. Люди выбирают жизнь – а значит, они выбирают недолжное.

XIV. Нравственный выбор в нормальных и экстремальных условиях жизни

Абсолютное веление нравственного императива – слишком уж идеалистическое заблуждение Канта. Чистая законодательная форма понятия должного здесь оторвана от своего содержания – действенного воплощения этой формы. Игнорировать этот разрыв означает строить этическое учение на благодушном теоретизировании. Тем не менее важно другое. Принятие всерьез кантовского императива заведомо возвышает человека. Будем понимать это возвышение как сознательное стремление остаться открытым этическим проблемам - как бы они не усложняли существование - и осмыслить их по возможности до конца. Ошибочно и нефилософски было бы остановиться на том материалистическом факте, что нравственные понятия и идеалы – это просто эпифеномены биологической природы человека и его эволюционного развития. Не следует отрицать истинности и значимости этого факта. Просто он не может являться конечным фактом нравственного самооосмысления человека. Именно здесь - основополагающее прозрение и заслуга идеалистического подхода, зовущего к новым познавательным горизонтам. На этой основе небесполезно переосмыслить сущность этики, акцентируя в ней гносеологический элемент.

Теперь же надо разобраться с разногласиями по поводу нравственных ценностей и проблемой этического релятивизма. Что удалось выяснить до сих пор? Человек может знать должное и желать его. Причина, по которой он не достигает желанного – это недостаточная сила желания, подавленная иными, более сильными желаниями. В каждый момент времени у человека много желаний, они накладываются друг на друга, и обуславливают выбор между ними. Здесь все запутано и переплетено, в том числе желания рассудочные и импульсивные, непроизвольные. Какова разница между ними? Допустим, я могу одно из двух: сосредоточенно сохранить неподвижность, чтобы обдумать какую-то мысль, либо пошевелиться, переменив неудобную позу. Трудно ожидать, что первое (специальное волевое усилие) возобладает над вторым (непосредственным импульсом). Однако подобные же импульсы, практически не контролируемые сознанием, могут определять решения, от которых зависит благополучие и жизнь.

До сих имелся в виду нравственный выбор в относительно ординарных жизненных ситуациях. Это означает, что выбор не определяют действия бессознательные, импульсивные и в силу этого однозначные. Нетрудно видеть, как в этическом плане «направлена» эта однозначность. Вот образец экстремальной ситуации. Водитель автомобиля везет в нем свою семью. Чтобы объехать внезапное препятствие впереди, ему нужно либо свернуть направо и подставить под удар себя, либо свернуть налево и подвергнуть опасности близких. Можно предположить - и это согласуется с фактами – что в подобных условиях скорее сработают рефлексы самосохранения. Даже если в ситуации менее напряженной человек не задумываясь пожертвовал бы собой.

Все согласятся, что здесь человек морально невиновен, поскольку не имел времени противостоять естественным рефлексам. Конечно, его совесть вынесет иное решение. А что бы изменилось, если бы человек заранее вообразил подобный случай и попробовал к нему подготовиться? Он мог бы заставить себя проникнуться сознанием того, что в таких ситуациях надо поступать не так, как естественно поступать. Это есть психологическая установка на самопожертвование, что-то вроде выработки «бессознательных альтруистических рефлексов». Допустим, это возможно. Однако во всяком ли случае самопожертвование совпадает с совершением должного? Никоим образом, - самопожертвование может оказаться нежелательным и даже неправильным поступком. Например, когда в горах руководитель неопытных туристов спасет одного ценой своей жизни и тем самым обречет на гибель всех.

Таким образом важна установка не столько на самопожертвование, сколько на объективное этически-правильное разрешение ситуации. Но если первую установку в принципе можно внушить себе, то вторая уже за пределом человеческих сил. Выходит, через себя на перепрыгнешь, и слишком усердное старание избегать ошибок может быть наказано еще больше.

Нравственное самосознание - это когда совесть дает человеку знать, что он в чем-то виновен. Но благодаря стремлению знать еще больше и глубже человек узнает, что он и не мог быть невиновен, поскольку не создан природой так, чтобы во всякое время действовать в соответствии с понятием должного. Он несет наказание за то, что он одновременно разумное, нравственное и жизнелюбивое существо. Его искреннее желание разобраться в том, что благо, а что зло в его поступках - спутывает его и изгоняет из его действий автоматизм, безошибочно и ко всеобщей пользе руководящий животными, лишенными нравственных понятий.

Хотя такой ход мысли настраивает на фатализм, он есть часть общего жизнепроявления человека. Будем настаивать, что только стремление к нравственному совершенству в обязательном сочетании с углубленным познавательным интересом должно быть присуще тем, кто не чужд нравственной проблематике. Как это стремление себя проявит? Во-первых, позитивно: человек будет ощущать в себе подвижки к нравственному совершенству. Во-вторых, негативно: выяснится невозможность того, чтобы развитие событий всегда направлялось знанием должного.

Всесильное положение вещей, стоящее на пути осуществления должного – это время, изменчивость, непредсказуемость будущего. Что-то из предстоящего можно приблизительно предугадать, но многое существенно важное открывается чаще всего неожиданно. И это принципиальный момент для этического исследования. Здесь оно должно быть готово оставить позади реалии материального мира и открыться идеалистической установке с ее более широкими познавательными перспективами.

Материальные реалии, препятствующие нравственному совершенству – это весьма еще малый эволюционный отрыв людей и их социальных образований от животного мира. В отношении сообществ животных установлено, что увеличение плотности этих сообществ (как следствие роста численности) вызывает у индивидов стресс-реакцию, изменяющую поведенческие стереотипы. Если в нормальных условиях типично благожелательное отношение сильных к слабым, то теперь оно сменяется агрессией. Это обусловлено тем, что сильные должны выжить, чтобы передать по наследству свои гены силы и жизнеспособности. Этическая проблематика не может игнорировать все подобное и в человеческом общественном бытии, она должна уловить здесь нечто существенное для себя.

Всякая индивидуальная этическая ситуация разомкнута на общественное бытие с его факторами хаоса, непредсказуемости и грубого давления среды. Существенна тенденция к тому, чтобы эти факторы становились все более весомыми, и чтобы нормальная жизнь все более обнаруживала в себе экстремальные черты. Плотность популяции человеческого вида неуклонно растет, этому сопутствует нехватка жизненного пространства, ресурсов, экологические нарушения. В этическом плане это влечет преобладание в поступках импульсов и рефлексов перед сознательным предпочтением должного. Необходимость быстрых реакций как решений в сложных ситуациях плохо совместима с повышением «этического качества» этих решений. Если даже трактовать это «качество» упрощенно – как утилитарное требование наибольшего блага для большинства людей. Те частные моральные решения, которые были бы заведомо одобрены этим большинством, вынуждены свершаться во все более хаотических, усложненных, стрессовых ситуациях. Классическая схема, согласно которой у человека остается ночь для принятия важного решения наутро – уже давно выглядит сказкой. Сегодня все нужно решать мгновенно, автоматически предпочитая личную жизнеспособность соображениям высшего порядка.

XV. Фактор ответственности в ситуациях морального выбора

Осознание того, что в нелегкой ситуации человек испытывает стресс и не может обеспечить должное волеизъявление, еще в XIX веке привело к так называемой «теории аффектов». Достоевский описал смышленых адвокатов, которые умели чуть ли не любое преступление подогнать под эту теорию и добиться оправдательного приговора. А вот что пишет современный исследователь: « Ныне же суды зачем-то тратят очень много времени, выясняя, совершил ли обвиняемый "вольное" преступление, был ли он "безумен" или "временно безумен", обладал ли он "сниженной дееспособностью" или что-то подобное» (Р. Райт. «Моральное животное», гл. 17).

В чем намерение авторов подобных теорий? Они пытаются «войти» в душевное состояние преступника и показать, что оно не было нормальным, то есть не могло возбудить действия, адекватные обстоятельствам. Если мир слишком сложен, чтобы в нем обнаруживались четкие границы и градации, то и всякое моральное нарушение способно плавно перетекать в правонарушение - и обратно. Установление же степени ответственности за содеянное более важно в правонарушениях, в остальных случаях человека судит его внутренний суд. В свою очередь помешательство – это когда человек испытывает давление извне столь сильное, что теряет способность к адекватным реакциям. Ранее выяснили, что под таким давлением человек затрудняться следовать должному, - тем не менее это не будет квалифицировано как помешательство. Человек может запутаться во внешних событиях настолько, что у него появится депрессия, или он утратит способность быстро соображать, или перестанет любить людей и их общество, или у него появятся странные привычки и чудачества, - и все это будет полагаться окружающими его личным делом. Но может статься, человек начнет вести себя так, что его поведение начнет ущемлять окружающих. Тогда это уже не будет его личным делом, и окружающие дадут ему это понять (в том числе взывая к его внутреннему суду). И наконец, если будет перейдена известная граница, человек станет социально опасен, и станет возможным ограничивать его свободу.

В каком-то звене этой цепи находится сын, медлящий с поездкой к отцу, в другом - водитель, подставивший под удар своих близких, в третьем - убийца старика Карамазова. При желании здесь можно отыскать место всем преступникам, которых не назовешь «закоренелыми», а скорее «случайными» или «одноразовыми». Особенность всех упомянутых отклонений от нормы – моральных или правовых – наличие смягчающих обстоятельств. В самом общем виде все то, что смягчает суд людей и отчасти суд совести – это интенсивность внешних событий, вдруг начавших «уплотняться» вокруг индивида и давить на него, прижимая к невидимой стене, побуждая к реакциям необычным и вредоносным или попросту предосудительным. Для сына – это масса его жизненных забот, накопившихся как снежный ком как раз к моменту принятия решения. Это может оправдать задержку в необходимой поездке. Для водителя экстремальные ситуации оправдывают почти все, кроме сознания, в глубине души, что возможность принять удар на себя все же была. Герой Достоевского в порыве страстей даже не мог запомнить всего произошедшего и убеждал судей, что если он и был способен на убийство, и даже не раз был близок к этому, то все же в сущности он невиновен (обладая возвышенной душой). Осталось неизвестным, убеждал ли он с таким же пылом и самого себя. Но адвокат этого подсудимого хотел убедить всех, что тот находился в столь глубоком аффекте, каковой предполагает только моральную, но не правовую ответственность.

А теперь представим себе, что разница между этими двумя видами ответственности исчезла. Адвокаты стали не нужны, - они ведь берутся предотвратить только правовое и «материальное» наказание. Конечно же, для всякого случая найдется сколько угодно и «моральных адвокатов». Но никому со стороны неизвестно, каких смягчений они реально могут добиться. Вся коллизия заключена здесь между оценкой внешнего давления на человека (это будет смягчающее обстоятельство) и оценкой его ответственности за свои поступки. Если сняты различия между «моральными» и «правовыми» поступками, остается вопрос: снимает ли какое угодно внешнее давление ответственность за свершенное? Или по-иному: в какой степени непроизвольность действий служит оправданием для моральных ошибок?

Зачастую человеческие действия, с необходимостью непроизвольные, оказываются морально сомнительными или морально ущербными. Но имеется граница между подобными случаями, внешне сходными, но притом подлежащими либо не подлежащими моральному суду. Пример: на каких живых тварях оканчивается моральная ответственность за их убийство? На собаках, перебегающих шоссе перед автомобилем? На муравьях, пересекающих пешеходную тропу? На инфузориях, кишащих повсюду? Где проходит эта граница, решает каждый отдельный случай. Если человек обратит внимание на муравья под ногами, и если этот образ врежется в память, можно быть уверенным, что тихий зов совести возникнет и здесь. Значит, ощущение ответственности появится везде, где сознание зафиксирует факт, могущий быть истолкованным в пользу личного благополучия и во вред чужому.

Теперь вернемся к реальным речистым адвокатам. Они склоняют на свою сторону такими в общем доводами: «Под давлением обстоятельств и психических нагрузок подсудимый потерял способность не только понимать, но и замечать, что он делает. Он не видел не только муравьев у себя под ногами, не только собак перед своим автомобилем, - он не заметил даже некоторых людей, оказавшихся на пути к осуществлению его, впрочем, вполне обычных целей. Он был очень, очень не в себе, - он не осознал даже того, что погубил всех этих людей прежде чем отправиться дальше осуществлять свои планы».

Пользуясь не для всех приемлемой аналогией между людьми и муравьями, мы приближаемся к существу дела. Допустим, человек не может противостоять аффектам, коль скоро они нахлынули на него, как и не может справиться со стесненными обстоятельствами. Например, он не может не страшиться приближающегося огня и не отступить перед ним. Он отступает – спасается бегством, преодолевает препятствия, не замечая, из чего они состоят – из косных вещей или живых и разумных, подобно ему, существ. Он сейчас не может не делать этого. Но за что-то одно, с чем он сейчас не может бороться, он не будет впоследствии наказан (материально и морально), а за то-то другое - будет. И дело все в том, что он может и должен заранее, до всяких пожаров и наводнений определиться с той самой границей, которая отделяет «мелких» тварей от «крупных» и «значимых» – муравьев от людей. Он всегда в состоянии успеть выработать в себе установку на такое различение. А также добиться того, что он не будет способен, по крайней мере, в доступных ему условиях жизни, поднять руку на ближнего или наступить на него, спасаясь бегством от чего угодно. И как бы ни была в сущности зыбка подобная граница (собаки – они ближе к муравьям или к людям?), она должна отметиться в сознании - со всеми очевидными приближениями и погрешностями. Ведь дело не в том, чтобы не отступить, когда не отступить очень трудно, - а в том, чтобы сделать по крайней мере заметную попытку не отступить. К ответственности привлекают не за то, что человек бессилен перед обстоятельствами и аффектами, а за то, что человек не потрудился заранее и мысленно ограничить свое бессилие определенными рамками. Это шаг ничего не гарантирует кроме того, что намерение противостоять обстоятельствам будет совершено и - даже не удавшись - многое оправдает. Предусмотренная ответственность за неоказание помощи не оговаривает, что попытка оказания помощи должна быть эффективной, а только то, что такая попытка должна иметь место. В таком понимании ответственности сойдутся между собой и невидимая и непостижимая личная совесть, и самый материальный и пристрастный присяжный заседатель.

Приходим к выводу, что ответственность определяется, как ни странно, аналогом познавательного интереса – в виде представления своих собственных возможных поступков и того, какими они должны быть. Только это знание должного и оказывается решающим. Но уже выяснили, что это знание никак не гарантирует своей реализации, а именно - совершения в урочный час должных поступков. Именно это и делает ответственность тем, что она есть – выявлением степени виновности человека, которая определяется его природой существа, изменчивого во времени и непредсказуемого в этой изменчивости. Человек абсолютно ответственный, исключающий претензий к себе – тождественен праведнику, для которого замыслы и реализации этих замыслов совпадают без зазора. Нормальные люди не таковы. И во всех случаях их ответственность будет различаться лишь тем, кому в ней приходится отдавать отчет. Уловка адвокатов – отодвинуть ответственность подсудимого с правового на моральный уровень. То есть не представлять отчет о содеянном гласности, а оставить его «для внутреннего пользования» содеявшего - его душе и совести. Это может удаваться или нет – в той степени, в какой законы и экспертизы не в состоянии четко уловить понятие психической вменяемости. Формула «незнание законов не освобождает от ответственности» не задевает существа дела, ибо и знания, и тем более законы всегда несовершенны. От подлинной ответственности не освобождает только отсутствие желания представлять будущее и самого себя в нем, – и это этическая, а не юридическая реалия. Подобное намерение целиком и полностью реализуемо – в отличие от намерения сотворить будущее по своему желанию. Человек не может знать, как он поступит в трудных обстоятельствах, но он всегда в состоянии мыслить торжество должного в себе, хотя бы никакой жизненный опыт не мог его в этом уверить.

XVI. Личность-в-обстоятельствах как дискретный элемент этической реальности

Определим личность-в-обстоятельствах как индивида, осознавшего себя в осуществлении некоего поступка (морального выбора), причем сам этот поступок в общем случае расходится с предшествующим представлением индивида об этом поступке. Имеется в виду, что индивид намеревался совершить должный поступок, но не сумел осуществить свое намерение. Такое несоответствие делает несущественным в этическом плане непрерывность человеческой личности. Представление о непрерывности личности не согласуется с дискретным (атомарным и клеточным) строением организма и его эволюцией. Но гораздо существенней, что эта непрерывность не подтверждается этической организацией индивида, для которой характерны отдельные самосознания в форме самоосуждения и самоотрицания. «Я совершил недолжное, следовательно то, чем я сейчас являюсь в духовном плане – не должно быть». Эта ситуация оценивается как расхождение намерения и осуществления. Однако эта ситуация обречена воспроизводиться вновь и вновь, поскольку совесть принимает во внимание только такие расхождения, но не успехи. Поэтому личность-в-обстоятельствах обречена на вечное негативное самосознание, хотя бы в плане жизненного развития были видны признаки повышения уровня ответственности и самопожертвования.

Иллюзию непрерывности личности предоставляет каждому из нас наша память. Это способ для каждого взглянуть на себя со стороны, «в третьем лице», и тем самым уравнять свою собственную личность с окружающими личностями, исключив из рассмотрения феномен собственного Я. Но как раз-то этическая реальность и способна учесть этот феномен – за счет невидимого извне акта нравственной самооценки. Окружающие могут думать, что человек, не совершив подвига самоотречения, поступил все же морально приемлемо. Но только сам человек благодаря совести знает про себя, что несовершение этого подвига расходится с желанием его совершить, а значит, подлежит беспрекословному осуждению. Каждый человек со стороны выглядит как непрерывная, самосогласованная личность только благодаря тому, что в этом случае невозможно разглядеть несоответствие замыслов и поступков. И недоступным оказывается ошеломляющее (при условии, разумеется, пристальной рефлексии) открытие: «Неужели это я? Тот самый, который вчера так прекрасно все наметил и рассчитал, а сейчас обнаружил себя у разбитого корыта собственных намерений?»

Причина подобной этической проблемы имеет глубокую метафизическую основу. Это не просто человеческая свобода и воля не следовать своему врожденному знаниюдолжного и блага. Эту свободу предопределяет принципиальная дискретность человеческой личности, связанная с самосознанием как таковым. Человек развивается и изменяется духовно. В каждый данный «здесь и теперь» момент жизни в сознании фиксируется не только текущее состояние намерений, убеждений, верований и прочих атрибутов сознания, но зачастую и их несовпадение с подобными атрибутами в какой-то истекший момент жизни. В интересующем теперь случае это разрыв между целью замышленной и целью достигнутой, и его этическая разновидность – неспособность реализовать желание должного (см. §.VIII и далее). Здесь оказываются соединены не просто два разных самосознания, - они притом противоположны с точки зрения этических ценностей. Личность ощущает себя как составленную из противостоящих, несовместимых частей, объединенных только фактом единой памяти. Осознавая эту свою противоречивость, индивид будет думать о себе как о псевдоцелостном образовании, проблематичность и духовная дисгармония которого исконно ему присущи. Отсюда же вытекает неспособность знать будущее, предвидеть собственные поступки.

Хотя все сказанное относится к природе человеческого существа как такового, не даром постоянно проводим сравнение нормальных (моральных) и праведных (нравственных) человеческих существ. Если праведников в чистом виде не существует, некоторые индивиды выглядят как близко соответствующие этому понятию. При этом примечательно, как характеризуют таких индивидов обычные люди. Оставим в стороне всякого рода восхищения. Здравомыслящая оценка сведется здесь к понятию «целостной личности». Праведники неспособны поступать вразрез со своими убеждениями, близкими к идеалам нравственности. Но отсюда следует, что будущее для них не представляет ни загадки, ни проблемы. И сами они не будут разительно отличаться в разные временные моменты своего духовного существования. Любое их намерение должно напрямую вести к реализации этого намерения. В то время как для обычных людей такое совпадение в лучшем случае нетипично.

Праведные личности демонстрируют предсказуемость своих действий со стороны при условии, что известны принципы, которые они положили в основу своей жизненной программы. Но такая целостность достается ценой отсутствия полноценного самосознания и невозможности увидеть те духовные проблемы, в которых предлагается видеть мерило нормальной человеческой личности. В жизни полным-полно реализованного должного, совершенного обычными людьми в их повседневной жизни. Однако это обычное должное не может быть заметным по своей природе. Если оно вдруг становится заметным, значит кому-то собираются возводить памятник или кто-то занимается саморекламой. Ибо заметить должное можно лишь в виде похвалы, а похвала тому, кто выполняет свой долг (хотя бы и в виде подвига) неуместна.

Человек может необычайно широко понимать свой долг – не совершать тот или иной подвиг, а превратить в подвиг всю свою жизнь - быть самоотреченным подвижником. Или же человек вдруг захочет стать подвижником, не имея при этом опыта самоотречения. Но тогда ему грозит опасность приучить окружающих, что так все и должно быть, и подвижничество для этого человека – обычное дело. И если он вдруг устанет от такой жизни и откажется от нее, это будет воспринято как что-то нравственно-ущербное. Вот пример оказания помощи близким людям. Если человек сразу отказывается оказать эту помощь, близкие отступаются от него без лишних слов. «Он не хочет помогать или не в состоянии – не все ли равно?» Но если человек проникается сознанием долга и начинает активно всем помогать – он скоро крепко приучит их к этому. Точно так же домашних животных не интересует, какой ценой достается им отличное питание, - стоит ему смениться на худшее, как будет проявлено недовольство. И животные, и люди словно бы говорят: «Если уж ты пошел на такое, будь последователен, не заставляй разочаровываться в себе – в ходячем памятнике добродетели». Но человек может быть не планировал быть последовательным. Все, что ему хотелось – это следовать вдруг возникшему благому намерению, ощущать от этого гордость и ожидать одобрения со стороны. Но это ошибка, основанная на переоценке своих сил и способности людей проявлять благодарность. А праведникам от природы это не грозит. Франциск Ассизский и подобные ему - чем больше они проявляли неоцененного самоотречения, тем больше хотели его проявлять и впредь - и жить этим.

Но как и все исключительное, такие примеры не заслуживают большого внимания. И негодной оказывается программа «этического врачевания», согласно которой каждая нормальная личность должна стремиться стать праведной личностью. Стремиться к этому означало бы подчинить свое поведение навязанным со стороны стандартам и расстаться с правом оценивать, выбирать и, разумеется, ошибаться. В духе рационалистического мировоззрения здесь неуклонно отстаиваем приоритет самопознания перед верой в чужие познавательные результаты. Нужно не стремиться стать праведной личностью (что достанется ценой потери своего Я), а нужно стремиться познать, что есть праведность, учитывая загадочное расхождение этого знания и его осуществления на практике. Овладение этой загадкой, ее осознание как познавательной цели составляет переходную ступень от этики традиционной к этике экзистенциальной.

XVII. Различие между нравственным самосознанием и обыденным представлением собственной жизни

Раздел, посвященный традиционной этике, следует завершить еще одним небольшим исследованием, предполагающим различие между личностями праведными и просто моральными. Вновь акцентируем внимание на положении, согласно которому нравственная норма – это праведность, а моральная норма реального человеческого общества – это «смесь» праведности и греховности, характеризующая обычных людей - главных персонажей нашего повествования. Таким образом между моральностью и нравственностью простирается непроходимая пропасть, притом что по смыслу нравственность (должное) является идеалом для моральности (действительного) и подразумевает стремление к себе. Трудно избавиться от впечатления, что здесь познающая мысль сама себя заводит в тупик. Выработав понятие должного как активного, действенного идеала, она затем вынуждена признать его идеалом пассивным, то есть недостижимым образчиком. Ни один этик-теоретик не смел подступиться к вопросу, как быть с должным, которое невозможно претворить в действительность. И всякий этик-практик очертя голову бросался это противоречие разрешать – лишь затем, чтобы его бесстрашие явило свою нелепость перед некой необоримой силой. Эта сила - обычная жизненная реальность, составленная из отношений простых бесхитростных людей. Они есть моральные существа, и они знают, что такое благо и что такое зло. Но еще лучше они знают, что это знание в весьма большом количестве случаев благоразумнее держать в глухом закоулке души и не выставлять наружу.

Это положение вещей весомо отражается на человеческой психике. Люди понимают, что должное надо совершать. Но они видят и то, что совершенное должное норовит тут же исчезнуть, испариться, никем не замеченное и неоцененное. И выдержать это весьма нелегко. Хочется сохранить за собой хоть какое-то приобретение. Хотя бы такое скромное как чувство исполненного долга – неприметная, но ясно осознаваемая гордость за себя, за свою способность пойти ради этого чувства на жертвы. Однако это ведь просто уступка самолюбию, которая, как все подобные, готова перерасти в настоящий душевный сорняк. В попытке быть нравственнее, чем это предопределено исходной индивидуальной природой, можно легко очутиться «по ту сторону» нравственности. Разгадав эту западню, никто особо не станет настраивать себя на предпочтение должного. Восторжествует установка «что будет, то и будет» - бездумная, но реалистичная. Затруднения в этических проблемах настраивают на равнодушие к ним.

Это обстоятельство тем более прискорбно, что в науках о мире все иначе. Там чем проблема затруднительней, тем больше вызывает интереса, привлекает внимание и в итоге радует результатами. Нельзя ли повернуть дело подобным образом и в нашем случае? Предположим, что это возможно и попытаемся максимально сконцентрировать указанное затруднение, выяснив прежде всего, какой стороне жизни оно соответствует и в каких обстоятельствах, знакомых всем, выражается.

Согласно ранее сказанному, нравственное самосознание возникает в силу несоответствия должному и присуще обычным людям. Если же имеет место соответствие должному (праведничество) – оно попросту вытесняет самосознание, вместе со всякими проблемами этического характера. Уловим теперь ключевой момент: подобное отсутствие этических проблем не означает решение этих проблем. О причине этого уже говорилось: праведником надо родиться, а стать им невозможно. Обычный от рождения человек в качестве только морального существа есть проблемное существо. И если его самосознание нацелено на эти проблемы, попытка их разрешения (как и всякое познавательное предприятие) должна быть серьезной. В том смысле, эта попытка должна выдерживать стороннюю критику, а для этого - выходить на межличностный познавательный уровень, быть адресованной другим проблемным личностям. Именно к этому ведет нравственная рефлексия как специфический познавательный интерес. Зададимся вопросом: когда можно констатировать наличие такого интереса в реальной жизни?

Имеются более или менее длительные отрезки жизни, когда поступки человека вполне соответствуют должному, и его совесть спокойна. Человек может сознавать себя и в такие периоды, но это не сугубо проблемное нравственное самосознание. Будем понимать это душевное состояние как обыденное представление собственной жизни – до поры до времени беспроблемной. Теперь будем подбираться к ситуациям, в которых подобное представление есть нечто принципиально важное и противостоящее нравственному самосознанию.

Существенно то, что в таком представлении человек является самому себе как целостная, а не разрывная личность (см. §.XVI). В самом деле, здесь намерения совпадают с их реализациями – как и у настоящих праведников. Разумеется это потому, что жизнь здесь беспроблемна, обстоятельства просты, осуществить намерения не представляет труда, а должный моральный выбор не требует особых жертв. Здесь, если я осознанно желаю чего-то как именнодолжного, я так и поступаю, и именно это и получаю. И наоборот – если я как-то поступил, то не иначе как согласно своему представлению о должном. Такое мое обыденное представление самого себя, своей жизни в ее целостности коренным образом отличается от подлинного самосознания, когда я сам дан себе в уникальном качестве «здесь и теперь», в осознании собственной недолжности, - а значит в разрыве с предшествующими намерениями, а фактически - с самим собой-прошлым.

В этом представлении себя со стороны обнаруживается однозначная реализация замыслов: вот я что-то захотел, а вот я это получил. И здесь уже нет разницы, идет ли речь о вещественных потребностях или о тех необходимых и не слишком обременительных жертвах личными удобствами ради общего блага, которые и делают человека моральным существом. Смысл этого утверждения можно обратить: удовлетворяя свои потребности или совершая малозначимый акт альтруизма, легко обнаружить, что именно этого и хотелось до того момента, как это было получено или осуществлено. Здесь выявляется почти что автоматическая связь, - настолько легко оказывается достижение иных жизненных целей, и настолько легко убедить себя, что полученное и достигнутое – именно то, что тебе хотелось. И это выражается в том факте, что жизнь вовсе не каторга, она умеет делать подарки, красиво упакованные и обвязанные ленточкой: развернешь его, и тотчас обвеет душу тепло дружеского внимания.

К сожалению, по-настоящему значимые должные деяния слишком угловаты, для них не найти подходящих коробочек и бантиков. А если и удастся их туда засунуть, получится как в глупом розыгрыше: в дорогом футляре вместо подарка записка - «Мы пошутили».

XVIII. Значение «внешних» и «внутренних» оценок поступков. Предпосылки этического релятивизма

Для разъяснения сказанного попытаемся вслед за «личностными» контурами этической реальности разглядеть ее «общественные» контуры. Общество состоит из личностей, но каждая личность, как выяснилось, также состоит из дискретных единиц – личностей-в-обстоятельствах, соответствующих различным личностным самосознаниям, самооценкам и само-судам. Но теперь следует учесть и сторонние оценки и суды в отношении той или иной личности. А они, как известно, хотя и способны улавливать многое, ускользающее от внимания самого человека, все же неспособны видеть все то, что видит он «внутри себя». Существенная разница обусловлена здесь способом видения, восприятия и представления реальности.

На этой основе придется отрицать возможность универсального морального поведения, которое было целью этических учений от начала мира. Определим это поведение как такое, которое, будучи осуществленным, создаст в обществе или социальной группе устойчивый баланс индивидуальных интересов, целей, желаний и состояний счастья.

Возьмем древний моральный императив: «поступай в отношении окружающих так, как ты бы хотел, чтобы они поступали в отношении тебя». Обратим внимание, что это требование относится к человеческим поступкам какими они должны быть. С другой стороны, констатация того, таковы ли на самом деле реальные поступки или нет – представляет собой оценку поступка. Для простоты возьмем два вида такой оценки: «в этом поступке должное реализовано» и, соответственно, «должное не реализовано». Был выяснен важный факт этической реальности: не имеется однозначного перехода от осознания необходимости должного поступка к его реализации. А отсутствие осознания при свершившейся реализации означает врожденную праведность, невозможность творить недолжное. Императив достаточно конкретно объясняет, как надо поступать. Но если допустить, что цель этого внушения – праведничество - достигнута, - императив становится тавтологией: «ты должен поступать так, как должно поступать».

Здесь вновь наблюдаем, что этическая проблематика не сводится к поиску этического знания. Это знание врождено всем людям и лежит на поверхности их сознания. Таким образом все сосредотачивается вокруг реализации знания. Императив неявно очерчивает эту проблему: как заставить людей подчиняться своему знанию? Очень давно думали, что если люди не делают должного, то потому, что не знают его, и их надо этому научить. Такая учеба может проводиться посредством внешних оценок поступков. По крайней мере так она сможет стать эффективной, утратив отталкивающую назидательность во внушении людям того, что, как они догадываются, они и сами прекрасно знают. Сократ, автор идеи «должное – это знание о должном», вряд ли был назидателем. Скорее он хотел вести к своей цели посредством анализа поступков и их оценок. И он должен был заметить, что как правило внешняя, сторонняя оценка человеческих поступков совпадает с их внутренней оценкой, судом личной совести.

Здесь необходимо одно важное уточнение, и к нему скоро вернемся. А пока отметим воспитательный аспект внешних оценок: они по-настоящему эффективны в применении к уже совершенным поступкам, отклонившихся от нормы должного. Смысл здесь в том, что собственную совесть подавить нетрудно, но совсем не легко заглушить мнение окружающих людей. И обычное для людей взывание к совести того или иного нарушителя моральных норма – это эмпирически найденная совершенная форма этического внушения. Другого пути «достучаться» до чужой души нет, потому что все остальное – это никчемное и даже не доходящее для сознания морализаторство. Однако недостаток такого приема – его нулевая «профилактическая» способность, - предотвратить недолжные деяния здесь не получится.

Принимая это во внимание, вернемся к императиву и увидим, что он представляет собой именно назидание, а не оценку. Он констатирует наличие в человеческой душе этического знания (что всем хорошо известно), вместо того, чтобы констатировать несоответствие совершенных поступков этому знанию (что хорошо известно только по-настоящему совестливым индивидам). А назидательность и морализаторство отвращают от себя именно в силу своей тавтологичности - что легко прочувствовать и неискушенным в логике.

И все-таки значение этических оценок не исчерпывается их воспитательной функцией. В данном исследовании важно увидеть их познавательную функцию. Если оценки неспособны повысить число должных поступков, то повышать число нравственных самосознаний – их прямая задача. Пробудить чью-то совесть означает заставить человека чувствовать и думать нечто не вполне обычное для него.

Но теперь выберем достаточно узкий познавательный контекст этой проблематики. Нравственное самосознание – это ведь не только самоосуждение по поводу недолжного. Оно отсылает и к «общественным контурам» этической реальности. А именно: к вопросу о том, как людям, составляющим общество, достичь баланса интересов, и к неизбежным разногласиям по этому поводу. Важно понять, что пробуждение совести в познавательном аспекте не означает добавочный импульс альтруизма, а ведет к постижению более глубоких вещей. Общее направление: от малопродуктивного императива «ты должен делать то-то и то-то» - к оценкам типа «то, что ты сделал или делаешь – это правильно (или неправильно)». Эта «оценочная» сторона дела оказывается теперь определяющей, поскольку выражает мнение оценщика по поводу того, чтo есть общественная этическая реальность, и чтo собой представляет баланс интересов в ней.

Последствия поступков разных людей взаимодействуют и сталкиваются между собой, образуя общественную жизнь как она есть, далекую от этических идеалов. Но мнения о поступках, их оценки, а также различного рода обобщения этих мнений представляют собой что-то вроде моделей универсального этического поведения. В общем этих моделей столько же, сколько и оценивающих. Но конечно же близкие мнения так или иначе объединяются, - тем самым вырабатываются позиции различных слоев общества, согласные между собой подчас лишь в том, что баланс интересов в обществе необходим, и к нему нужно стремиться.

Теперь опять необходим по возможности простейший вариант иллюстрации сказанного. Поищем модель обстоятельств, в которых различные этические мнения и оценки пересекаются, сталкиваются и начинают соперничать за истинность. Как складывается взаимодействие оценщиков и тех, кого оценивают - в составе некой социальной группы или микрогруппы? Это взаимодействие можно рассматривать ввиду некой цели, на данный момент общей для всех членов группы. Конкретный пример такой цели и такого взаимодействия будет приведен чуть позже, а теперь примем во внимание, что в любой такой группе имеются механизмы, устанавливающие баланс интересов ее членов. Причем достаточно опосредованно, не предписывая жестко каждому индивиду его линию поведения.

Это означает следующее. Помимо писаных, законодательных, отчетливо оговоренных правил, поведением индивидов в группе управляют правила неписаные и скрытые – врожденные моральные принципы. Сейчас интересует одна конкретная сторона этого обстоятельства. Индивиды в группе поступают так или иначе, испытывая влияние моральных заповедей, усвоенных с детства, нравственной интуиции (совести) и мнений окружающих об их поступках. Это влияние может быть прямым и корректирующим. Первое – это когда человек совершает поступок, руководствуясь суммой собственного разумения и пожеланий, наставлений, внушений и намеков со стороны. Второе – это когда имеет место самооценка и внешняя оценка в отношении уже совершенных поступков, а также все те следствия, которые вытекают из принятия этих оценок во внимание.

Теперь интересуют именно эти следствия. Немного вспомним уже сказанное. Совесть не учитывает раскаяние человека и его стремление стать лучше. Если человек совестлив и культивирует в себе это качество, количество позитивно оцениваемых его поступков должно объективно возрастать, а предосудительных – уменьшаться. Однако поскольку нравственное самосознание углубляется вместе с нравственным совершенствованием, даже единичные недолжные поступки значат для совести настолько много, как если бы они преобладали в поведении. Этот суд тем строже, чем более человек склонен принимать во внимание его правомочность. Однако совесть судит человека совместно с другим людьми - его соседями по социальной группе. И теперь видна разница между внутренним судом совести и внешним судом сторонних людей. В отличие от совести, окружающие люди склонны признавать, что их оценки поступков индивида и их старания указать ему, в чем он неправ, дают более или менее ощутимые плоды. Совесть только негативно осуждает, - а окружающие кроме того и позитивно отмечают, насколько полезными оказались для индивида их мнения и оценки (состоящие во взывании к его совести). Они видят: все это привело к тому, что альтруистические наклонности человека настолько-то возросли. Таким образом «внешний» моральный фактор в лице общественного мнения не только направлен на совершенствование этической реальности, но и склонен замечать реальные подвижки к этому. Однако в общем и целом такая оценка этической реальности оказывается иллюзорной.

XIX. Принципиальная непреодолимость этического релятивизма

Чтобы прояснить этот момент, присмотримся внимательней к отношениям индивидов внутри группы. Образование такой группы, например, семьи, связано с наилучшими условиями выживания каждого ее члена. И эти условия должны быть общими для всех членов. В то же время совместная жизнь индивидов способствует развитию системы их взаимных моральных оценок и наставлений. В своем нормальном виде эта система функционирует успешно, а ненормально устроенные микрогруппы склонны распадаться. В ряду многообразных причин нестабильности социальных групп стоит и тот факт, что универсальная мораль и универсальное этическое поведение в принципе не могут быть здесь выработаны.

Вникнем в различие «внешних» и «внутренних» моральных оценок. Человек может согласиться либо не согласиться с любой из внешних оценок его поступков. Однако в отношении внутренней оценки - собственной совести – это не так. В этом случае есть только два пути: согласиться с оценкой совести или научиться ее не слышать. Не согласиться с совестью никак не получится. Ранее говорилось, что в нравственном отношении мнение совести должно совпадать с мнением окружающих. Однако очень важно? что такое совпадение имеет место в отношении того или иного конкретного поступка.

А теперь надо увидеть, что конкретный поступок индивида – не единственный предмет, подлежащий моральной оценке. Нижеследующее положение выделим специально ввиду его ключевого значения:

Человек может быть согласен с мнением окружающих относительно какого-либо своего поступка, но как правило он не согласен с этим мнением, если оно относится к его поведению в целом, представляющему собой серию поступков.

Это положение говорит о том, что соседи человека по социальной группе могут требовать от него гораздо большего, чем признания в недолжности того или иного его деяния. С точки зрения окружающих один поступок может немного решать, - и потому речь должна идти о серии правильных, должных, то есть альтруистичных поступков. Положение здесь несколько напоминает принцип удержания спортивного первенства. Чтобы не только вдруг оказаться на высоте, внезапно достичь впечатляющих рейтингов, но и сколько-то удержаться там - отдельному спортсмену или клубу нужна уверенная серия побед. А в нашем случае человеку, по мнению окружающих, необходимо не столько один раз показать себя моральным существом, сколько уметь вновь и вновь подтверждать это высокое звание.

В отличие от спорта, в жизни никто скрупулезно не ведет счет победам. Зачастую результат того или иного «матча» фиксируется только теми, кто в нем кровно заинтересован. Но ведь и тот, кто заботится о собственном моральном облике, вряд ли будет запоминать и записывать все средние и мелкие события, в которых он, по его мнению, одержал верх над собственной эгоистичной природой. Да это и не вписывается в рамки истинно нравственного поведения. Всем моральным существам ясно: надо просто поступать так, чтобы не слышать укоров совести, и при этом не притворяться тугоухими. Но поскольку до идеалов здесь далеко, и укоров не избежать, остается одно: выдерживать неустойчивое равновесие между этими укорами и уверенностью в том, что, несмотря на все просчеты, общая линия поведения выдержана верно.

Теперь в наше рассуждение входит важное понятие «линия поведения». Всякий индивид в качестве морального существа должен быть уверен в правильности своей линии поведения, несмотря на то, что не имеет оснований считать себя истинно нравственным существом, то есть праведником. Он явно не праведник, поскольку помнит о своих одном, другом, третьем, n-ном недолжных поступках. Однако это вовсе не исключает того, что с точки зрения этого индивида баланс интересов в социальной группе, к которой он принадлежит, существенно не нарушен этими его отдельными поступками. По его мнению приемлемый компромисс между эгоизмом и альтруизмом он сумел соблюсти. Вопрос о том - а все ли ты сделал, чтобы твоя социальная микрогруппа неизмеримо повысила свое благоденствие? – этот вопрос оказывается неправомерным. Ведь сделать для этого действительно все - означает, грубо говоря, разбиться в лепешку. Ибо это потребует систематически жертвовать своими интересами, а может быть и вовсе устранить свои интересы.

Никакое моральное существо не признает такие вещи всеобщей нормой. Даже с позиции универсального императива недолжно желать того, чтобы кто-то принес себя в жертву не ради спасения твоей жизни, а ради того, чтобы тебе жилось немного лучше, чем «вполне сносно». А стало быть, и самому приходится действовать из тех же соображений и оправдывать эти действия. Изначально говорили о балансе интересов, который предполагает и взаимные уступки. Любой член группы вправе на них рассчитывать. Но каким образом? Если человек дал деньги в долг без расписки, он рассчитывает, что их вернут ему в срок. А когда ему будет нужно, ему тоже одолжат. Если же он не видит такой уступки собственным интересам, он полагает баланс нарушенным. Теперь его дело – взывать к чьей-то совести и побуждать кого-то совершать должные поступки.

Насколько же вообще можно рассчитывать, что положение дел окажется сбалансированным? Исходная точка здесь – убежденность в том, что твоя личная линия поведения в общем и целом правильна. Если человек совершил недолжное, он помнит, что его совесть не промолчала. Но ведь он не настолько же насовершал недолжного, чтобы прекратить быть моральным существом? Конечно, реестров его поступков никто не составлял, и подсчетов, чего там было больше или меньше, не проводилось. Здесь имеется только одна, но фундаментальная интуитивная уверенность: «Я – нормальный человек, не злодей, не отщепенец, и даже не тот, на кого совсем нельзя положиться». Оговорка «совсем» имеет в виду различие между нормальными и экстремальными ситуациями, ибо в последних на нравственной высоте могут оказаться лишь врожденные праведники. И ничего обидного для нормального человека в этом нет.

Все сказанное – это мнение человека о самом себе. Будет ли это мнение совпадать с мнением других членов группы? В общем и целом почему же ему не совпадать? Совпадать то и другое вполне может, но только в спокойном, неосложненном течении жизни. (Вспомним «обыденное представление собственной жизни», §.XVII). В такой беспроблемной обстановке все моральные существа не имеют претензий друг к другу. Но многое меняется при хотя бы небольшом отклонении от общего спокойствия. При этом между сторонними этическими оценками и индивидуальными самооценками появляется существенная разница. Отдельный индивид, признавая, что в отдельных поступках он отклонялся от должного, убежден, что в своей линии поведения он тем не менее остается на уровне должного. Однако окружающие в общем случае так считать не склонны. Они не только выражают мнение о недолжности отдельных поступков индивида, сколь бы редки они не были (как помним, это мнение совпадает с «мнением» личной совести). Они полагают, что и вся линия поведения индивида могла бы больше - ну хотя бы немного больше – дотягиваться до стандартов высокой нравственности. Это в самом деле тонкость, и заметить ее нелегко. Но заметить ее необходимо, ибо в ней заключена вся сущность этического релятивизма.

XX. Непреодолимость этического релятивизма (окончание)

Рассмотрим теперь этическую реальность на примере малой социальной группы – семьи. Поводом для этой реальности проявиться послужило отклонение хода событий от повседневного уровня. Один из членов семьи заболел. Теперь цель остальных домочадцев - восстановление нормального положения вещей. Все заботятся о больном и о сохранении порядка в меру своих способностей и своего естества. Как водится, кто-то один проявляет самоотверженность в большей степени, чем кто-то другой. В рамках обязательного, безоговорочного долга имеется диапазон изменчивости морального поведения отдельных индивидов. Каждый такой индивид проводит свою линию поведения - цепь поступков, одни из которых соответствуют должному, другие – нет. Как было выяснено, в отношении отдельных поступков внешняя их оценка и внутренняя самооценка совпадают. А в отношении линии поведения в целом? Подобного совпадения ожидать здесь никак нельзя. В какой форме выражается это несовпадение? У цивилизованных людей дело не доходит до ярко выраженных недовольств и конфликтов. Но люди умеют многоразличными способами выразить свои моральные претензии другим. Каково же содержание этих претензий? Его можно выразить так: «Ты должен брать на себя больше, чем ты берешь в решении нашей общей проблемы».

Даже без восклицательного знака эти слова могут иметь ощутимое воздействие, - они способны задевать и ранить. Но это воздействие вовсе не тождественно тому, которое способна произвести личная совесть. Ведь совесть не ранит в строгом смысле, а только справедливо наказывает. А когда говорят, что слова способны ранить, имеется в виду нечто несправедливое, незаслуженно обидное. Выходит, человек обязан всегда соглашаться со своей совестью, поскольку она – его высшая истина и справедливость. Но всегда соглашаться с оценками окружающих он не намерен даже при всей своей предположительно подлинной, доброкачественной моральной природе.

В чем смысл побуждения «брать на себя больше»? Вернемся к нашему прежнему предположению: совпадение «внешней» и «внутренней» оценок относится к конкретному поступку человека, а несовпадение – к серии поступков. И теперь надо уяснить, что для окружающих и их оценок может быть характерно иметь в виду вовсе не частности, не тот или другой конкретный поступок. Окружающие могут хотеть видеть перед собой нечто общее, целостное, относящееся к данному индивиду. Ибо в этом случае им может оказаться легче выносить оценки определенные и безапелляционные. И таким целостным образованием является для них совокупность поступков индивида, относящихся к какому-то значимому периоду жизни. Эта совокупность поступков и есть линия поведения индивида как она сложилась на данный период.

В нашем примере это поведение человека в трудной ситуации, когда в семье нарушился привычный ход событий. Как может проявляться здесь индивидуальное поведение, если оно во всяком случае не образчик самоотверженности? В широком диапазоне: либо человек систематически избегает дополнительных обязанностей, либо ищет компромисс между обязанностями и личным довольством. Последний случай абсолютно типичен для моральных существ. И именно на фоне этой типичности возникает основа для разногласий морального характера. Заявление «ты должен брать на себя больше» наталкивается на искреннее непонимание. А происходит это потому, что «внешнему» упреку не соответствует «внутренний» упрек. Личная совесть в данном случае молчит.

Почему же она молчит? Да именно потому, что отмеченный упрек носит обобщенный характер и относится к индивиду как целостному образованию. Он относится к личности, «распределенной» на неком отрезке жизни, а не «сосредоточенной» в конкретном моменте этой жизни – в том или ином поступке. Объект упрека - личность, растянутая во времени, а не единица этической реальности - вневременная личность-в-обстоятельствах. Но согласно заключениям §.XVI именно эта последняя становится субъектом нравственного самосознания и объектом нарекания собственной совести.

Однако близкие люди не склонны вникать в эти тонкости. Что такое один, другой или третий поступок человека сами по себе? Разве их по отдельности достаточно, чтобы начинать трудные разбирательства, выдвигать претензии и наталкиваться на непонимание? Здесь все отличается от традиционного официального суда. Этот суд судит только за конкретный поступок. А то, чтo подсудимый за человек вообще, как он предстает в мнениях окружающих, наблюдавших его линию поведения – это имеет второстепенное значение. Если человек совершил кражу, не бывши ранее замечен в кражах, - это несколько смягчит приговор, но не повлияет на принципиальное заключение: «виновен».

В нашем случае получается наоборот. Одиночный поступок индивида имеет для близких людей мало значения по сравнению с тенденцией поступков. Сам по себе поступок может не обратить на себя особого внимания. Но во множестве они заполняют память того или иного близкого, и постепенно, как люди привыкли говорить, у них «накапливается в душе». Это и есть недовольство по поводу множества однотипных поступков человека, поскольку каждый из них по отдельности если и был замечен - недовольство им осталось неосознанным.

Для самого же человека именно эта тенденция поступков представляется чем-то маловразумительным. Ему кажется, что окружающие замечают здесь только плохое, тогда как по его мнению они должны замечать и хорошее тоже. Ведь в качестве нормального человека он не пренебрегает своим долгом. Если человек выскажет все это окружающим, они могут оказаться в затруднении. Ведь они не вели перечень всех поступков этого человека и их оценок. Сколько нужно вспомнить частностей, чтобы заключить от них к общему? Все, что они теперь могут высказать – это свое общее впечатление: тенденция поступков, линия поведения человека должна быть более самоотверженной, чем она есть. А самому человеку так вовсе не кажется. «Моя линия поведения правильна», - утверждает он, имея виду, что здесь все в меру компромиссно, не претендуя на высокое подвижничество (чего от человека и не требуют). И сам человек, и его судьи не находят, чем здесь можно руководствоваться в конечных оценках кроме как интуицией.

Допустим, близкие припомнят две-три ситуации, когда человек избежал причитающейся ему, как они думают, доли ответственности. Ему следовало в некий момент не скрыться из глаз, а остаться дома и выполнить работу, доставшуюся на долю других. Человек вспоминает этот момент: да, ему приходило на ум, что надо бы так поступить. Почему же он так не поступил? И человек вспоминает дальше: потому что к этому моменту он уже что-то сделал, выполнил какую-то часть своего долга, отказавшись от привычных удовольствий. А в данный момент он подумал: «Почему опять я? Почему бы теперь это не сделать другим?» Или: «Разве это не может потерпеть?».

Все же человек не может здесь слишком уверенно защищаться. Ведь его совесть заодно с внешними судьями. И он признает, что здесь он оказался не на высоте. Но где это «здесь»? Во всех этих ситуациях. А сколько было этих ситуаций? Ровным счетом две. Может, кто-то припомнит больше – ну тогда три. А болезнь и непорядок в доме длились месяцы. Как же можно судить о всей линии поведения на основании трех исключений? И вот теперь спрашивается: в данном случае сам ли человек недостаточно совестливый, или его близкие чрезмерно требовательны?

Когда человеку указывают на его конкретную моральную оплошность, он не имеет права сравнивать себя с другими. Но когда апеллируют к линии поведения, все, что нужно человеку – это показать, что он в своем поведении не отличался от остальных людей, исключая разве что праведников. Ведь в нашем случае линия поведения не может состоять только из моральных оплошностей. Ибо это был бы уже вопиющий случай, и против такого индивида ополчились бы все. А в нашей микрогруппе «обвинители» и «обвиняемые» - обычные моральные существа, они все равны, и каждый из них может только высказывать мнение и взывать к чужой совести. Только праведники вне конкуренции, - но они и никогда никого не обвинят.

Таким образом указание на конкретный просчет всегда существенно, а претензии общего характера, основанные на интуиции, решительно беспредметны. Даже авторитет здесь уже нельзя признать значимым фактором. Если родители осуждают линию поведения детей, это как будто более весомо, чем когда подросшие дети берутся морально воспитывать родителей. Но вот именно «как будто», - поскольку такое неравенство относится к патриархальным временам и для современности неактуально. Именно независимость и априорное равенство всех моральных субъектов есть бесспорное достижение этического прогресса. И оно оборачивается принципиальной невозможностью показать тому или иному человеку, что его звание морального существа недостаточно заслуженно.

В своей линии поведения человек сколько-то жертвует собственными интересами и ожидает того же от других. Если эти ожидания не сбываются, придется понять, что и не следовало на это рассчитывать. Но именно такой негативный опыт дает человеку ощущение правоты своего умеренного эгоизма. А также и намерение скорее самому кого-то морально обвинять, чем быть обвиняемым. Все моральные существа разграничивают каждый для себя, чтo есть норма, а чтo есть отклонение от нее. И ничьей вины нет в том, что заметным со стороны становится всегда отклонение, а норму принимают как должное и не заслуживающее внимания. Но тот, в отношении кого замечают отклонение, прекрасно знает, что оно - ничто иное как исключение и неспособно отменить и обесценить норму - к которой он сам незыблемо причастен. Потому и возникает у человека внутренний протест, когда моральному суду подлежит его линия поведения. Ведь она тождественна общей природе морального существа, которая по определению своему нормальна, а потому неподсудна. Если судить только отдельные поступки, это будет по существу дела, но непоказательно. А претендуя на показательность и значимость, моральный суд теряет правомерность, переходя от конкретного к произвольной общности.

Рядовой член социальной группы намерен утверждать в ней баланс интересов как он его видит сам, и при этом побуждать других быть более самоотверженными. Если он начнет здесь с себя, ему придется поднимать планку самоотверженности все выше, пока она не вознесется на уровень подвига. Но и тогда он может надеяться лишь на то, что его признают героем и воздвигнут ему памятник. А вовсе не на то, что установленный им стандарт поведения возбудит общее подражание и станет обычной житейской нормой.

XXI. Некоторые следствия этического релятивизма

Какого же практического успеха можно добиться, вменяя другим несовершенство их линии поведения? Это может подействовать разве что на лиц с недостаточным самосознанием. Им еще можно внушить, что несовершенство их поведения не сводится к одному, другому, третьему поступку, а охватывает все проживаемое ими время, если оно не сводится к сотворению общественной пользы. Что говорить, иные моральные реформаторы преуспевали в таких внушениях. В этом также преуспевали тоталитарные режимы, заставляя народ следовать надуманным и обманчивым целям.

Однако не в массе, а в своей исполненной достоинства и самосознания индивидуальности человек не склонен доверяться подобным внушениям. Его врожденная моральность надежно удержит его как от чрезмерного эгоизма, так и от излишней самоотверженности. Ни для первого, ни для второго нет объективных оснований. Почему кто-то должен «брать на себя больше», если нет стимулов, чтобы его примеру следовали другие – все остальные? Может хотеться, чтобы так было, чтобы имела место всеобщая повышенная самоотверженность, ибо она приносит много пользы. Но все, кто этого хотят, интуитивно чувствуют, что этого надо добиваться за чужой счет. В основе моделей нравственного совершенствования общества, любой социальной группы - лежит самый рафинированный эгоизм. Этики-идеологи – не великие зачинатели учений, подобные Франциску Ассизскому или Льву Толстому, а успешные и респектабельные эпигоны этих учений – они всегда устраивались так, что побуждали к самоотверженности многих доверчивых, а сами устранялись из гущи жизни, где альтруизм только и может эффективно проявляться.

Всякое моральное существо есть независимая и равноправная с другими «система морального отсчета» - подобная тем, которые в описании физических явлений постулирует теория относительности. Каждая такая личность знает про себя, что она может быть неправа в частностях, но при этом непререкаемо права в общем и целом – в своей линии поведения. А совокупность этих «линий» образует поддерживаемую моральными устоями реальность человеческих, общественных взаимоотношений. Разумный человек сознает, что он не должен брать на себя больше, чем он по факту берет, ибо это будет слишком много. Он знает, что стоит ему только поддаться на такие уговоры, как неумолимые законы конкурентной борьбы поглотят его индивидуальность, превратят ее в ординарный источник самых обычных ресурсов – жизненных сил. Это то же самое, когда хищному зверю в лесу не нужны духовные способности встречного человека, а ему нужна только плоть этого человека – источник калорий. Взаимные жизненные требования членов социальной группы и всего общества – это побуждения отдавать другим как можно больше своих «альтруистических калорий». И очень трудно оказывается понять, что только разумная доля эгоизма позволяет человеку реализовывать его высшие творческие способности - и тем самым приносить обществу бoльшую пользу, чем одно лишь бездумное жертвование собственными интересами.

Однако не эти соображения должны руководить и направлять в поиске этической истины. Суд окружающих – неизменно надежный источник истины, что касается любых частных обстоятельств и личностных выборов и поступков. Напрасно только видеть в этом суде помощь в установлении универсального этического поведения, злополучным образчиком которого считался и считается до сих пор знаменитый моральный императив (§.XVIII).

Как представить действие этой заповеди в приведенном образчике этической реальности? Могу ли я желать, чтобы в отношении меня поступали так, как поступаю я в отношении других? Я бы конечно хотел, чтобы мне не предъявляли претензий в том, что «я не беру на себя больше». Значит, и я сам не должен их предъявлять. Но не делать этого означало бы не стремиться к балансу интересов в семье, любой другой социальной группе и обществе в целом. Дело ведь не в том, чтобы претензиями нагнетать конфликты (можно отучиться от этого раз и навсегда), а чтобы в глубине души быть всем довольным. Но откуда возьмется это довольство, если отчетливо видишь, как кто-то другой избегает своих обязанностей или не замечает, что круг его обязанностей гораздо шире?

Вспоминается и другая заповедь - про соломинку в чужом глазу. Но в ней уже проявляет себя христианский дух, чуждый всякой аналитичности. Непредубежденному человеку ясно, что нет разницы, бороться ли с недостатками на своей или на чужой территории. Напротив, указывая другим на их известные недостатки, только явственней постигаешь их в себе. Ведь это и есть «бороться с проблемами сообща» - то, к чему должны стремиться разумные люди. Другое дело, что все это предполагает искренность намерений, но без нее и говорить не о чем.

По существу человек в принципе не может не иметь претензий к окружающим. Это следствие естественной разницы для людей их интересов, устремлений и даже занимаемого в пространстве места. Вот Я, а вот Он, - а вот нечто полезное для нас обоих, но чего для нас обоих не хватит в достатке. Конечно мы, цивилизованные люди, договариваемся о справедливом разделе и даже уступаем друг другу часть достатка. Но в сущности эта вежливость подразумевает взаимный вежливый отказ. Конкуренция интересов никуда не делась, - теперь конкурируют формы предупредительности, стремясь все к тому же желанному балансу. Но что же тогда такое альтруизм, как не глубоко скрытая форма эгоизма? Как понять, приносит ли один человек другому подарок из любви к нему или из надежды получить вскоре нечто подобное?

И что такое «бескорыстная любовь»? За этим понятием стоят идеалы, не сводимые ни к каким балансам интересов. Но этика по необходимости практична. И поэтому понятие «любимого» или «дорогого» человека предполагает какое-то основания для любви к другому или ценности для тебя этого другого. Это может быть такая ценность, которая заставит меня все отдать другому, растворить себя в нем. Но тогда и здесь получается достижение моей собственной цели. Ведь именно я сам и мои интересы определили, что этот любимый человек должен получить за счет меня именно столько-то блага. Здесь как бы мое Я перешло в другого и прочно в нем закрепилось.

Моральное чувство определяется подобным естественным альтруизмом, ослабленным, конечно, многими условностями. И это само по себе немало, и этого должно быть достаточно. А то, что сверх этого – можно называть по-разному. Самоотверженность тоже имеет степени, и даже в самых безоглядных своих проявлениях она может быть обоснованной и конструктивной. Но она может быть недальновидной, рабской, глупой и в конечном итоге вредоносной. И она вовсе не исключает претензии окружающим. Вдруг окажется, что окружающие должны соответствовать некоторым твоим требованиям, чтобы рассчитывать на самоотверженное отношение с твоей стороны. А если они возразят: «Нет, настоящая самоотверженность – это всегда безусловно», - это будет просто желание величественного, прекрасного поступка, ощущение его гипнотизирующего эмоционального воздействия. И неоткуда будет взяться проникновению вглубь, постижению бессознательных мотивов поступка и сравнению их с объективными следствиями.

Таким образом, эгоистичные по виду претензии и настаивания на своем могут быть формой альтруизма и наоборот. Пример опять можно найти в семейных отношениях. Если родители не целиком жертвуют ради детей своими интересами, а настраивают детей ценить родительский труд и свободное время – это дальновидный шаг, хотя со стороны может казаться чистым эгоизмом. Дети теперь приучаются ценить те выгоды, которые косвенно проистекают из блага, получаемого родителями, даже если прямой приток блага к детям ослабевает. Если родители в рамках выполнения долга останутся здоровыми, а не измученными заботой о детях – кто от этого проиграет? Дело не в том, что дети не умеют этого прозревать, а в том, что родители не решаются предъявлять детям претензии такого рода – и совершенно напрасно.

Все это говорит в пользу эгоцентричной формы альтруизма, которая по необходимости окажется и релятивистской формой. Человек может бороться за внушение окружающим правильных, по его мнению, принципов поведения. Разве существенно, что при этом ему придется допустить претензии к себе? Стремясь сделать собственные претензии эффективными, человек неизбежно переходит от частностей к общему, от чужих поступков – к чужой линии поведения, к чужому образу жизни. Но замечен этот рискованный переход оказывается только когда он переадресован самому автору. Тогда человек видит: важно не то, как живут другие, а то, какие поступки они совершают. Те самые - один, другой, третий, n-й поступки, каждый из которых заслуживает отдельного и пристального суда. И в отношении которых можно быть уверенным, что внешний суд (если будет непредвзятым) найдет отклик и в душе самого человека.

Но именно так и не случается. Потому что на такие тонкости никого не хватает. Люди торопятся жить, - ведь жизнь так коротка. И меньше всего в ней отпущено времени на справедливое и непредвзятое разбирательство с тем, кто сколько должен пожертвовать своих сил, своей души и своих «альтруистических калорий» в общее дело.

Никто не прыгнет здесь выше своего звания «человек разумный и моральный», означающего не более чем единицу биологической классификации. Стремиться быть таковым существом в самых запутанных ситуациях – это предел человеческих способностей и человеческой самоотверженности. И последний вердикт о том, остался ли ты или нет в соответствии должному - свершается строго по отдельности в каждой человеческой душе. Для совести не существует способа, каким бы она могла принять во внимание нечто общее всем людям и нечто главное для них всех. Беспрекословно обвиняя человека, если он виноват, совесть продолжает отстаивать человеческую индивидуальность и право человека все решать и выбирать самому. А значит и его право на недолжное, без которого не могло бы начаться ни одно человеческое деяние. Свобода состоит не в выборе между благом и злом, а в открытости самосознанию, где благо осознается как недостижимый идеал. И эту свободу приходится отстаивать, признавая недолжность многих поступков в своей один раз проживаемой жизни – самой обобщенной и показательной линии поведения.

Часть 2. Очерк экзистенциальной этики. Будущее и вневременное

I. Особенности исследования этической экзистенции

В свете всего сказанного по-прежнему неясно, как могла бы возникнуть наука этика, претендующая открыть людям, как им нужно правильно жить. Может быть здесь занимаются умозрительными проблемами, трактуя вопрос о практической реализации как чрезмерно умозрительный, чтобы быть важным? Если это преувеличение, то все же насущный результат этических исследований следует отнести скорее к личности, проводящей эти исследования, а не к взаимоотношениям многих людей как традиционному предмету этики. Человек задумывается над тем, как должны жить все люди, приходит к тем или иным выводам и обнаруживает (может быть), что только он сам и живет в соответствии с этими выводами. А то, что другие люди так не живут – это легко списать на счет скромных познаний самого исследователя. В самом деле: то, что он может знать наверняка, так это то, что окружающие его люди так не живут. Тогда нетрудно предположить, что где-нибудь за горами, за морями люди если пока и не живут, то по крайней мере очень хотели бы жить так, как он это представляет. И все, что им нужно – как можно скорее ознакомиться с этими результатами. Отсюда уже очень близко до предположения, что может быть скоро и все люди будут согласны на этот счет?

Разумеется, этим доказывается только то, что если хочется разрабатывать какие-то проблемы, оправдание этому всегда найдется. Но дело может быть и в другом. Философия не меньше литературы пригодна для того, чтобы решать внутренние проблемы того, кто ею занимается. И притом всеми силами утверждать впечатление, что эти его личные проблемы на самом деле затрагивают многих. Если последнее - это иллюзия, то и вся философия иллюзорна – просто потому, что не существует целиком особенных, нетипичных людей. Поэтому, видимо, не стоит опасаться выдать собственные проблемы за чьи-то еще. Почему бы на свете не жить еще паре-тройке людей с такими же проблемами, как и у автора? Тем более, что, ознакомившись с его мыслями, не найдет ли кое-то и у себя их зачатки - подобно тому, как студенты мединститутов находят у себя «болезни», о которых только что вычитали из учебников? И не обязательно это должны быть очень многие люди, тем более все.

По этим соображениям во второй части акцент делается на способе личностного, духовного, этически-озабоченного - а потому неизбежно проблематичного - существования человека. Будем называть эту разновидность духовной жизни этической экзистенцией. Существо дела теперь понимается не в том, как должно жить всем людям, а в том, как должно жить человеку в некоторых условиях человеческого общества - при условии, что ему повезло (или не повезло) оказаться здесь выделенной точкой отсчета.

Общий ход исследования можно в общем предвосхитить на основе сказанного в первой части. Теперь исследование ведется не от лица предполагаемого «содружества всех людей», которое согласно замыслам должно в итоге удовлетворять познавательным выводам самого исследователя. Теперь исследователь сосредотачивается на своем внутреннем мире, чтобы найти в нем подтверждение правомерности своего личного существования. Но притом такого, которое неотделимо от жизни общества - многообразного человеческого окружения исследователя. Смещение акцента происходит здесь от идеи универсального этического поведения к идее личностного способа жизни. А вопрос о степени универсализации такого личностного способа жизни должен быть снят с повестки дня, поскольку решается каждой личностью строго в индивидуальном порядке. Это означает неизбежную релятивизацию этических выводов, неизбежность которой была обоснована в конце первой части.

В таком подходе не кроется ничего инновационного, кроме настаивании на максимальной степени личностной рефлексии при рассмотрении этических вопросов. Если личность – это выделенная точка отсчета, то нет смысла искать всеобщие формы поведения. Однако если личность – это необходимый элемент социума, то ее форма существования (экзистенция) может нести в себе элемент всеобщности. Впрочем, сама идея «всеобщего» существенно преодолевается, ибо углубление личностной рефлексии всегда ведет к духовному отчуждению и отрешенности. Важно лишь, что познавательные выводы по своей природе носят обобщающий характер, если даже отражают при этом всего лишь человеческий тип их автора. И искомая цель не должна теперь подразумевать слишком большую общность. Теперь надо спросить о том, как вообще возможно индивидуальное существование – сколько угодно отрешенное, но приверженное этическим реалиям – морали и нравственности? Отсюда ясно, что речь идет о чисто духовной отрешенности, которая не отрицает, а всемерно предполагает самую тесную жизненную связь индивида с себе подобными. В том числе взаимозависимость и конкуренцию индивидов, то есть борьбу за существование. Экзистенциальная этика берет за отправную точку невозможность для индивида в духовном плане «быть заодно» с кем-то другим – чтобы посредством личностной рефлексии выйти на нечто по сущности общее всем индивидам, способным к самосознанию.

Чтобы прийти здесь к чему-то новому, - то есть, конечно, к самому старому, вечному, известному и почти очевидному, - прежде всего отвергнем возможность «этического рая» на Земле. Условием такого «рая», то есть стабильного взаимного доброжелательства, является долгосрочный баланс индивидуальных (прежде всего материальных) интересов в социальных группах и обществе в целом. Для целей нашего исследования требуется постулировать, что такой долгосрочный баланс невозможен в принципе.

(Скажем несколько слов по этому поводу. Конечно, такой подход нуждается в обосновании, поскольку противоречит биологическому факту: в животных сообществах долгосрочный баланс интересов – очевидная реальность. Однако животным сообществам противостоит сравнительно простое давление внешней среды, ее неблагоприятных, как правило циклических, изменений. Эти изменения отслеживаются эволюцией и обуславливают приспособляемость к ним биологических видов и их сообществ. А человечество преимущественно испытывает давление собственных, внутренних деструктивных тенденций, организованных гораздо более сложно, чем природные циклы. Их примером является технический прогресс, поставленный на службу изощренной внутривидовой конкуренции в человеческом сообществе и уже явственно угрожающий существованию цивилизации. В этих условиях всякие балансы интересов могут носить только локальный характер. Это тема отдельного исследования)

Теперь видно, как именно должна быть изменена традиционная цель этического поиска. Этой целью по-прежнему является правильный образ жизни, но он не имеет теперь статуса должного. Искомый правильный образ жизни – это именно то, что имеется в наличии, то есть действительное. Что же делает этот образ жизни правильным? Ни что иное как нравственное самосознание – та самая личностная рефлексия, простое желание осмыслить свое собственное существование, экзистенцию. Казалось бы, как все просто: не надо теперь стремиться ни к какому совершенству, а только заниматься самокопанием. Но все дело в том, что самокопания - правда, имеющие определенную направленность и надлежаще организованные – только и могут быть в конечном итоге совместимы с принятым выше пессимистическим постулатом.

Должное теперь соотносится с недостижимым «этическим раем», и даже сомнительно стоит ли приписывать должному функцию идеала, к которому надлежит стремиться? Но взглянем на должное с другой стороны. Его можно рассматривать как абстрактное понятие, получающейся умозаключением из того факта, что совесть осуждает совершение недолжного. Но совесть – это личностный, экзистенциальный феномен. И как следует из первой части, это в конечном счете высший критерий нравственности. Но вспомним также, что это существенно негативный критерий. Совесть никогда не подскажет, что же должно быть вместо того, что быть не должно. И видимо отсюда следует, что должное, понимаемое не как идеал, а понимаемое как реально достижимый познавательный эффект самосознания – это ничто иное как осознанное, осмысленное, а значит и всей душой выстраданное недолжное. Таким образом в экзистенциальным подходе должное отождествляется с действительным. При условии что действительное не оставляют в покое – мол, раз оно есть, то нечего уже с ним и делать – а пытаются понять – что же оно такое, какова его этическая сущность?

Цель этического учения теперь трансформируется из поиска наилучших моделей личного образа жизни и взаимоотношений людей в поиск результата личностного самосознания в условиях общественного бытия. Эти условия постулируются как нелегкие, проблематичные - и это характеристика духовной жизни на все времена. Необходимо лишь оговорить, что проблематичность эта может замечаться не во все периоды жизни. Для молодости, силы, здоровья, энтузиазма она как бы не существует. Можно провести параллель между индивидуальной человеческой жизнью и жизнью цивилизации. Если человек молод, он оптимист, и ему все нипочем. Но даже в самый расцвет молодости цивилизации – во времена классической античности или Ренессанса – о некоторых общих вещах можно было судить с точки зрения личности, уже прошедшей весь круг земных проблем, достижений и разочарований. Цивилизация по необходимости мудрее, чем личность, - и поэтому люди во все времена были одинаково осведомлены о чем-то главном, касающемся смысла жизни – одновременно трагического и оптимистического. Прогресс знаний и достижений не затрагивает этот глубинный смысл, но дарит людям приятный сюрприз в каждую новую эпоху переоткрывать его, излагать на языке современных понятий и наслаждаться сознанием своей собственной и независимой мудрости. А заодно позволяет думать о себе как о существах уже в общем прошедших земной путь, близких к переходу в мир иной, - ибо такие мысли иногда неожиданно оживляют творческое вдохновение. В работе автора «Подступы к новой экзистенции» неприкрыто поддерживается такое настроение ума. И оно точно так же правомерно сегодня, как и во времена всемирного потопа.

В общем это известное настроение, когда уже хочется думать не о делах, а «о душе» и прозревать брезжащие в отдалении иные миры. Но все не столь мрачно, - ведь можно только смоделировать это состояние, вообразить его с некоторой познавательной пользой. «Подступы к новой экзистенции» посвящены попытке подобного представления, желанию разглядеть, каковы из себя иные миры. Теперь на той же основе попробуем разглядеть, какова из себя твоя собственная душа в преддверии грядущих неведомых перемен. Твоя собственная сущность, в ее подлинной экзистенциальной проблематичности, в ее отчужденности от иных душ, лишенную отрады разделить с ними тяготы своего бытия и загадку своей бренности.

II. Должное как индивидуальное представление общего блага

Будем теперь связывать бытие души (экзистенцию) с неким особенным интересом к окружающему миру. Это не просто познавательное любопытство, ибо окружающий мир предстает теперь чем-то концентрированно проблематичным, - он порождает неудовлетворенность существующим в нем положением дел и тревогу души. Мир теперь есть нечто недолжное, хотя и действительное. Общее этическое основание для такого вывода - недостижимый баланс индивидуальных интересов в человеческом сообществе. Это есть экзистенциальная проблема, которую можно принимать или не принимать во внимание. Игнорировать эту проблему означает безоговорочно принимать правила игры окружающего мира, не допуская мысли об их глубинной несправедливости. Видеть эту проблему и пытаться к ней подступиться означает проявление познавательного интереса к личному бытию как недостаточно обеспеченному смыслом. Это конечно же может казаться несправедливым: возникшее бытие грубо оттесняется в небытие без всяких на то объяснений и оправданий. Познавательные вопросы могут быть здесь таковы. Кажущаяся ли это несправедливость? И если да, - каково же реальное положение дел, которое не удается рассмотреть с первого взгляда? И если нет, - возможно ли с этим просто примириться, или же надо искать действенную форму протеста против несправедливого устройства мира?

Один из этических аспектов данной проблемы – выбор индивидом своего надлежащего поведения в человеческом окружении. Это и есть попытка достижения баланса интересов, - но такого, который данному индивиду представляется правильным, должным. Таким образом возникает конфликт между желаемым должным и наличным недолжным. Обратим внимание: этот конфликт в известном смысле предрешен - на том основании, что недолжное признаем наличным, то есть самой действительностью.

Не будет лишним для прояснения этого момента повторить некоторые уже высказанные в первой части соображения. Этические категории должного и недолжного рассматриваем с позиции научно-рационального мировоззрения. «Носитель» этих категорий - человек – есть биологический вид на определенной стадии своей эволюции. Мораль и нравственность сложились у человека в развитие некоторых психических задатков высших животных, ведущих общественный образ жизни. Как следствие, возникает предрасположенность поступать в определенных обстоятельствах так, а не иначе. Например, проявлять альтруизм по отношению к другим индивидам. Человек может поступать таким образом инстинктивно или сознательно. Вторая разновидность поступков предполагает предварительное размышление над тем, как поступить, и выбор из нескольких возможностей поведения. И наконец у человека есть совесть - врожденное мерило того, насколько он поступил должным образом, то есть нравственно.

Но как функционирует совесть? Как было сказано, она судит свершившиеся поступки, но не способна ясно определять, какими должны быть только еще предполагаемые поступки. На деле совесть и не предназначена для таких подсказок. Люди легко сходятся во мнении, чтo есть Благо и Зло, и что нужно стремиться к Благу и избегать Зла. Но в вопросе «как это делать?» люди будут по большей части расходиться во мнениях. В рассматриваемом в §.XX примере с семьей все ее члены хотят, чтобы все получилось как лучше (должным образом), но в реализации этого желания тянут в разные стороны и даже конфликтуют. Оказывается, что это положение обусловлено разницей между отдельными поступками индивида и его общей линией поведения. Как личная совесть индивидов могла бы способствовать их согласию в достижении общей цели? Определенно, никак. Ведь речь теперь не об оценке уже свершившихся поступков, а о помощи в решении, как поступить в будущем. Конечно, каждый человек способен это решить и исполнить свое решение. Полагать ли, что его в этом направляет совесть? Никаких возражений, - здесь она может проявлять себя столь же определенно, как и в случае, когда ни времени, ни способностей для решений нет, а есть только инстинктивный порыв. Вдумаемся теперь: сознает ли человек или не сознает, что он поступает по совести, то есть должным образом, – так или иначе он стремится в этом достичь определенной цели, важной и для него, и, по его мнению, для окружающих. То есть по существу он стремится воплотить свое представление об этой цели (или, если угодно, свою нравственную интуицию). Однако и это представление, и эта интуиция не могут не быть индивидуальными. В представлении человек мысленно прозревает следствия своих поступков и «выстраивает» предполагаемый ход событий. В конце этого ряда событий находится искомая цель – решение семейной проблемы или достижение всеобщего благоденствия на Земле.

Но получается, что только представление этой цели – того, как всем в конечном итоге будет хорошо – может совпадать для всех заинтересованных лиц. Просто потому, что это расплывчатое представление, просто констатация наступившего блага. Если же человек возьмется объяснять, в чем состоит это благо, объяснение незаметным образом включит в себя и способы достижения конечной цели. По образцу: «Чтобы все в итоге получилось именно так, нужно действовать так-то и так-то». Но здесь подразумевается: «Ты должен действовать так, а ты – так». Например, в семье все хотят, чтобы больной выздоровел, и все вернулось к прежним счастливым временам. Если подходить ответственно, то придется мыслить будущие счастливые времена запечатлевшими в себе и решение тех проблем, без которых это счастье было бы невозможным. Одно дело - не включать в представление никаких осложняющих препятствий. А другое – сознавать, что будущая счастливая действительность обязана быть «умудренной действительностью», построенной так, чтобы в нее входил опыт решения проблем, которые могут повториться. Так же и всеобщее будущее счастье: разве надо думать о нем как о безусловном рае, если ему надлежит быть способом справляться с несчастьями, присущими роду людскому?

Но выходит, чем реалистичнее подход к достижению общего блага, чем больше он учитывает деталей и обстоятельней продуман, тем сильнее он «пропитывается» индивидуальностью его автора. Человек мыслит ответственно и подробно, - иначе и нельзя, если он продумывает следствия своих поступков. Но ведь следствия эти неизмеримо многообразны даже что касается всего представимого и доступного учету. А потому неизбежно для разных индивидов принимать во внимание одни следствия и пренебрегать другими. И именно свое разделение следствий на главные и второстепенные, свой представляемый ход событий полагать правильным: ведущим к цели, ведущим к ней кратчайшим путем, ведущим к ней с наименьшими затратами и жертвами и т. д. Нечего говорить, что такое представление включает в себя и распределение обязанностей, и претензии (по крайней мере моральные) к тем, кто пренебрегает обязанностями поскольку они предусмотрены упомянутым правильным путем.

За всем этим стоит индивидуальное представление должного - поскольку оно способно претворяться в действительность, проявляясь в конкретных решениях и поступках. А значит и в той мере, в какой ориентирует человека в его поступках его личная нравственная интуиция. Однако же такая ориентация является правильной не по своей глубинной сущности, а по своему определению. Ведь представление человеком общего блага и не назвать иначе как правильным, если оно предусматривает свою реализацию в решениях и поступках, каждый из которых, будучи осуществленным, не повлечет за собой внутреннего, со стороны этого человека, нравственного осуждения. И дело оказывается не в том, что всегда поступать по совести вообще говоря нелегко. А в том, что, поступая по совести, человек осуществляет не более чем собственное представление общего блага и пути к нему, которое не обязано совпасть с чьим бы то ни было иным представлением. Все затруднение сводится только к различию индивидуальных сознаний и к тому факту, что многообразная действительность не препятствует самым различным представлениям ее будущего развития. И даже поощряет подобные различия, приводя многочисленные примеры того, как благие по сущности результаты могут быть достигнуты антагонистичными способами: как энергичными действиями, так и терпением и ожиданием; внушением собственных правильных идей и вниманием к чужим идеям, представляющимися правильными.

Отсюда следует, что совесть оказывается «на высоте» в случаях оценки уже наличной действительности: осуждая свершившееся недолжное и принимая как должное свершившееся должное. В этом плане все индивидуальные совести действуют сходным образом, что впрочем означает не более чем возможность единого «морального пространства» для членов социальных групп. Но в плане «конструирования» действительности из представления должного каждое отдельно взятое нравственное мерило склонно замечать присутствие других только как сообщников в реализации собственного плана. В качестве уже не судьи, а дельного советчика совесть говорит: «В данном случае надо избрать этот вот путь». И такой вариант поступка представляется единственным, потому что он представляется правильным. Также этот вариант предполагает и единственный ход событий, определенный данным поступком. Но это не означает, что другие варианты развития событий объективно не приведут к большему общему благу, чем предусмотрено данным вариантом.

Итак, выбранный человеком (и подсказанный его совестью) путь к благу оказывается правильным потому, что действительность должна будет разворачиваться согласно индивидуальному представлению именно этого человека. Ведь по определению человек не может ответственно представить ход событий развивающимся по какому-то иному представлению, ибо тогда именно в этом представлении сосредоточится ответственность этого человека. Когда человек представляет себе, что и другие варианты имеют право на жизнь, это означает, что моральный выбор и ответственность за него не являются актуальными. В итоге совесть дает единственно возможный субъективно правильный совет, объективная правильность которого столь же неопределенна, как и попытка точно вычислить последующее развитие событий в мире на основе событий уже свершившихся. И дело не в том, насколько это в сущности правомерно, а в том, что к этической проблематике это не имеет отношения. Этическая проблематика начинается с попытки ясно представить следствия многих вариантов поступков и определить, какой из них приносит больше общего блага, чем другие. Но никакое представление неспособно учесть все варианты и все следствия поступка или любого иного события. А каждый человек представляет и принимает решения так, как будто это все ему известно. Иначе и быть не может, ибо тогда и задумываться над будущим действенно - смысла нет. Каждый из людей представляет себе свое будущее и берет на себя ответственность за это представление. И никто не виноват в том, что не умеет разделить эту ответственность поровну между всеми - вместо того, чтобы брать ее целиком на себя.

Продолжение статьи философия - Нравственныe пpинципы идеализма


© WIKI.RU, 2008–2017 г. Все права защищены.