Философия
Википедия
Философия
Философией называется дисциплина, которая занимается изучением самых общих существенных характеристик и фундаментальных принципов реальности и познания, о... читать далее »
Статьи по Философии
27.06.2014 07:33

Нравственные принципы идеализма. Заключение. Философия.

Нравственные принципы идеализма. Заключение
X. Неизменная моральная действительность осознается как тревожное положение вещей и взывает к самопознанию

Человек, выбившийся из общего ряда только своим желанием разобраться в ситуации, а во всем остальном намеренный утвердиться в общем ряду как можно прочнее, скоро заметит принципиальную неисправимость того, что очевидно взывает к исправлению. Общество прогрессирует, люди становятся все более образованными, культурными, гуманными. Как же может быть, что в них не повышается уровень моральности, не возрастает стремление стать лучше, чем они есть, убрать наконец этот дурацкий минус из отметки по поведению, сделать действительность по-настоящему приемлемой, а не по принципу «хоть шерсти клок»?

Мы видели, что для этого нет оснований. Все, что может рядовое моральное существо – это кому-то высказывать недовольство. Можно еще начать социальные реформации, парламентские дебаты, уличные волнения, революции и в итоге добиться каких-то общественных перемен. Но уровень, «качество» моральной действительности при этом сохранятся неизменными. Какова тогда цель познания в области этики?

Этот вопрос очерчивает границу между этикой традиционной, общечеловеческой и этикой личностной, экзистенциальной. В переходе от первой ко второй оказываются значимы только результаты самосознания. Утрачивает смысл практический поиск и внедрение в жизнь этических идеалов. Что бы здесь ни было найдено, найденному будет сопутствовать чувство одиночества. Этого бы не было, если бы ощущение родства с другими мыслящими существами основывалось на совместном довольстве положением вещей. Такое довольство предполагало бы дальнейшее совершенствование реальности, отчасти и так совершенной. Но на самом деле реальность несовершенна, - и всего лишь отчасти приемлема. Эта оговорка означает, что в такой реальности можно еще жить бездумно. Но чтобы жить осмысленно, надо вначале найти этот смысл – или учредить его. А для начала смириться с потерей традиционных этических ценностей, подразумевающих свое воплощение в действительность и причастность к ним всего человеческого общества.

Для познающего индивида здесь получается следующее самопризнание. «Я – такой же, как все. И так же, как все, я не утруждаю себя стремлением к этическому идеалу. Несмотря на то, что я – моральное существо, с позиции высшей нравственности я достоин осуждения. Но таковым я себя выбрал, с таковым собой я согласился. Я мог бы, если бы захотел, стать лучше и стремиться к идеалу. Но я этого не сделаю. Этому препятствует моя человеческая природа. Она такая же, как и у всех остальных людей, и она не позволит выбиться из общего ряда. Невозможно пересилить свою природу – даже ради идеала».

Откуда же тогда ощущение одиночества? Выбор быть «таким как все» предполагает одновременно и отчужденность – и от этих «всех», и от себя самого – за счет нравственного осуждения всей наличной моральной действительности. Но это ведь не конец поиска, а его начало. Если невозможно пересиливать себя в стремлении стать кем-то иным, чем ты есть, то еще и как возможно, оставаясь собой, пытаться узнать себя как можно лучше. И насколько это возможно – узнать себя до самого конца. Сократ наверное и не подозревал, насколько он был фундаментально прав в своем призыве к самопознанию.

Сформулируем нашу познавательную ситуацию как противостояние двух моментов. С одной стороны - обреченность: в рамках моральной действительности все остается как есть – вечно тревожное положение без признаков «просветления». С другой стороны, в отношении познания, «просветление» не может не наступить, если понимать его именно как познавательную цель. Неизвестно заранее, чем окажется обретенное знание – полезным, выгодным тебе или чуть ли не обессмысливающим твое существование. Однако в соответствии с познавательным намерением это искомое знание является благом. А значит, оно автоматически обретает статус этической ценности.

Таким образом, если уровень моральности у морального существа остается неизменным, что тогда может приближать его к благу, и что может его в конечном итоге «просветить» при наличии указанного познавательного интереса? Выдвинем предположение: приближать моральное существо к благу может возрастающий уровень нравственного самосознания этого существа. Что же касается «просветляющего начала», то пока поостережемся представлять его, ибо здесь возможны неожиданности.

Здесь начинается экзистенциальный аспект проблемы, ибо на первый план выступает нечто заключенное внутри человека – в его сознании и душе. И это противится выходу в действительность, понимаемую как совокупность людей и их взаимоотношений. В первой части исследования отождествили нравственное самосознание с судом совести в отношении совершения недолжного. Как же понимать, что здесь что-то может «возрастать» и «углубляться»? Вот пример такого понимания: представители романтизма (Байрон и его последователи) предполагали, что в самосознающем человеке нарастает «величие греха», и наслаждение собственным сатанизмом есть тот конечный результат, к которому ведет усугубляющееся чувство одиночества. Ясно, что это решение обходным путем ведет к презрению «морали большинства» и вседозволенности «сверхчеловека». Однако в настоящем исследовании общечеловеческая моральная действительность и причастность к ней самосознающего индивида остаются фундаментальными исходными данными.

Будем неизменно отождествлять нравственное самосознание и открытость голосу совести с ее вечно осуждающими интонациями. Совесть не имеет ничего против личной линии поведения и образа жизни как отражающих в себе данную человеческую индивидуальность. Даже и вполне совестливый по натуре индивид упорно гнет свою линию, которая может оказаться неправильной, ошибочной, но не может быть аморальной. Собственно, ошибочность линии поведения может стать очевидной только в будущем. Именно, когда в отношении прошлого станет ясно, насколько средства не соответствовали целям или насколько шаток был расчет и обманчива интуиция. Но моральная оценка не нуждается в подобной ретроспективе. Она всегда сразу очевидна по отношению к тому, что произошло только что, а не постепенно накапливалось в виде следствия множества поступков.

Здесь имеется примечательная тенденция. Независимо от того, ведется ли в душе работа по нравственному совершенствованию и отражается ли это на внешнем поведении индивида, совесть склонна воспринимать положение вещей всегда на одном и том же уровне. В качестве примера можно вспомнить жизненную эволюцию Льва Толстого. В молодости, отдавая дань разгульному образу жизни, он сознавал, что совершает множество недолжных поступков. Это осознание в конце концов привело к нравственному перелому, и со временем образ жизни этого человека мог считаться образцом благочестия. Однако судя по дневниковым записям поздней поры его жизни, это нисколько не повысило его довольство собой. Теперь объектами укоров совести стали вещи малозначительные (в сравнении с «подвигами» молодости), но в глазах индивида разросшиеся едва ли не до преступлений.

Таким образом, поводы для нравственного самоосуждения найдутся всегда, и причиной этого будет стабильный, однако скрытый для индивида уровень его самодовольства или самодостаточности. Именно это качество характера выражается в линии поведения и образе жизни. Легко представить, что Толстой даже и в самых тяжелых приступах самоосуждения не сомневался в правильности своих жизненных убеждений. И, как следствие, не сомневался он и в программе своих действий и в противопоставлении ее действиям других индивидов и социальных групп, которые он, таким образом, осуждал как ошибочные. Чего стоит один только его конфликт с церковью, дошедший до официальной анафемы. Это уже не так легко понять, учитывая, что самоосуждение как будто должно влечь за собой и понижение уровня самомнения. Может быть это и так, но снижение самоуверенности в отличие от нравственного самоосуждения, остается скрытым для окружающих, а может быть и для самого индивида. Из дневников заметно, что этот великий человек мог сомневаться очень во многом в себе, но никак не в собственном праве поучать других, чтo на самом деле есть благо и зло. Нет намеков на очевидный вопрос – а почему же повышенная совестливость, способная настолько умалить потребности человека, - то есть его материальную, «ресурсную» конкурентоспособность в отношении других индивидов, - в то же время никак не затрагивает его духовную конкурентоспособность? Почему человек, допускающий подобное самоуничижение, тем не менее воплощал собой предельное самомнение и даже гордыню и нетерпимость в проведении собственной линии поведения?

Получается, что одна и та же на всю жизнь степень совестливости, способности к самоосуждению как раз и обусловлена и навечно «уравновешена» столь же постоянным уровнем самоуверенности. Самоуверенность оказывается «поставщиком материала» для работы совести, не оскудевающим источником недолжного в поступках. При этом необязательно становиться хуже и совершенно недостаточно пытаться стать лучше. Здесь приходится оставаться собой, что, впрочем, обеспечивается самой природой вещей. Понять это нетрудно, пользуясь теми же свидетельствами чужого искреннего опыта. Чем был обеспокоен Толстой, когда констатировал на старости лет собственный душевный разлад, приведший в конце концов к драме? Именно тем, что выказывал нетерпимость в отношении чужого мнения и моральной позиции своих близких. Он не мог в сущности принимать претензий к себе, но и не видел, как можно избежать претензий к окружающим. Он знал, что его моральная линия поведения правильна, но был обеспокоен тем, что настаивание на этой правильности было само по себе морально осуждаемым актом гордыни. Он должен был интуитивно ощущать, что из этих тисков выхода нет, что это есть просто предписанное высшей силой необходимое человеческое страдание.

Но мы теперь хотим разобраться с этой «высшей необходимостью» и подыскать для нее объяснение попроще. Итак, что же нарастает, если сбалансированность между самоуверенностью и самообеспокоенностью заведомо обеспечена моральному существу? Если нарастает нравственное самосознание , то это понятие надо расширить, придав ему значение не только «отклика» на голос совести по тому или иному поводу, но и общей реакции души на собственное самоуверенное постоянство. Это будет реакция настороженности, тревоги, беспокойства, - и ей-то и придется донимать человека тем ощутимее, чем больше становится его жизненный опыт и сильнее укрепляются убеждения.

Конечно, с опытом может прийти и «олимпийское спокойствие» полностью уверенного в себе духа. Но невозможно рассматривать такой случай как типичный для ищущего морального существа. «Олимпиец» Гете долгое время искал и сомневался, но наконец нашел свою «спокойную» правду. Толстой ее не нашел - видимо потому, что круг и цели его поисков были неизмеримо шире. Он остался со своей духовной раздвоенностью и вынужден был реализовать ее в поступке, покинув собственный дом и семью, порвав и с ними, и с самим собой. Хотя подобный путь к истине - достаточно уникальное явление, именно вечная, неутолимая неуспокоенность и тревога есть признак подлинной экзистенции. Если человек спокоен в конце жизни, значит и раньше у него не было поводов в чем-то серьезно сомневаться, и проблема морального выбора была ему чужда. Но если эта проблема возникла перед человеком изначально, то «спокойного» разрешения ей не найдется до самого конца. Просто какое-то время отсутствие решения не будет замечаться, и все ограничится работой совести по поводу отдельных поступков. И человек даже может быть внешне спокоен. Ему может казаться, что если его совесть действенна, и если под ее влиянием он совершает меньше недолжных поступков и больше должных, значит работа нравственного совершенствования идет своим чередом, и следует надеяться на ее общий позитивный итог.

Но в какой-то момент человек сознает, что на самом деле ничего не меняется. Да, может быть он совершает меньше недолжных поступков, чем раньше, - но переживаются они теперь гораздо острее. И куда же делась прежняя счастливая уверенность в том, что эти переживания очищают душу, делают человека лучше? Этого уже нет, жизнь это не подтверждает. И хотя по-прежнему человек неколебимо уверен: «иначе, чем я живу, жить нельзя», - теперь ему суждено понять, что это не может быть ясная, бестревожная уверенность.

XI. В каком случае повышение общего нравственного уровня мыслится как жизненно необходимое?

Теперь надо выяснить, в какие ощутимые формы выливается эта запрятанная в душе тревога. Главный источник предположений связан с естественной направленностью, как бы готовым «руслом», следуя которому только и может «углубляться» нравственное самосознание в его новом расширенном понимании. Таким «руслом» является биологическая организация жизненного процесса. Каждая индивидуальная жизнь включает бодрый старт, размеренный «бег по пересеченной местности» и проблематичный финишный участок. Интересующее теперь место человеческого самосознания – где-то между концом второго этапа и началом третьего. В этом периоде естественно сочетаются еще сохранившаяся полнота жизненных сил и подступающее сознание их недолговечности. И вот на эту подступающую неопределенность накладывается экзистенциальная тревога. Побуждаемый ею познавательный интерес направляется внутрь души, к истокам самосознания и ищет там нечто непроясненное.

Попробуем конкретизировать этот поиск. Почему высокий уровень моральности является желательным лично для человека, а не только для тех, кто выигрывает от чужого альтруизма? Но вначале спросим: что именно, какие механизмы обеспечивают эту личную заинтересованность? Об этом говорилось в первой части: уровень моральности подкрепляется соответствующими чувствами и переживаниями, составляющими в сумме некое удовольствие, хотя и в высшем значении этого слова. Изначально такое эмоциональное подкрепление имеет психофизиологический характер. Но затем приходится искать нечто более глубокое, чем эта изначальная причина. Давно подмечено: если сделаешь кому-то добро, тебе самому будет приятно, а помимо того и облагодетельствованный человек становится по-особенному дорог. Однако этому немудреному подкреплению может противостоять нечто прямо противоположное - острое наслаждение от причинения кому-то зла. И если такое чувство (аффект) для кого-то возможно, оно проявится не впоследствии, а непосредственно перед поступком, определяя тем самым его совершение.

Опять-таки, этому имеется естественное объяснение. Одна индивидуальность утверждает себя в борьбе с другой – за существование и ресурсы. В человеке может происходить борьба добра и зла, «бога с дьяволом», - но она должна определяться взаимно противоречивыми выгодами эгоизма и альтруизма для эволюции человека и его общества как биологических феноменов. Таким образом если и на уровне интуиции, и на уровне зрелого размышления человек будет склоняться к преимуществу альтруизма перед эгоизмом, это допустимо объяснять большей объективной ценностью творимого блага перед творимым злом. Разумеется, эта бoльшая ценность должна быть привязана к конкретным условиям, формирующей человека и общество. Именно текущий момент, наличное состояние среды и ее ресурсов диктуют предпочтение того или иного признака из множества иных. Ничто не препятствовало бы такому положение вещей, при котором на уровне моральной действительности преимущество обрел бы уверенно эгоистичный образ действий, и при этом сложилась бы соответствующая система моральных предписаний.

Тем не менее все сложилось к вящей пользе общеизвестных моральных ценностей, и в нормальном человеке преобладают психические «подкрепляющие механизмы», работающие на эти ценности. Следовательно, человек должен быть предрасположен получать позитивные эмоции и переживания не только когда он отдает предпочтение должному перед недолжным в конкретных поступках, но и когда подобное предпочтение проявляется как общая тенденция его образа жизни и линии поведения. Трудно сказать, какая из этих предрасположенностей более существенна, - это требует специального исследования. Но все же очевидно, что если ожидание оказаться на моральной высоте не исполнилось в этом-вот конкретном случае, оно имеет шансы исполниться в одной из последующих попыток. Человека не обескураживают его моральные неудачи – как и того, кто намерен исполнить большое и сложное дело и допускает поначалу ошибку за ошибкой. Всегда можно сказать себе, что это все еще предварительная проба сил, но скоро она перейдет в настоящую работу, и ошибки станут редкостью. Так что в отношении отдельных поступков все в порядке, - по крайней мере здесь нечему разуверять человека слишком явно.

Иное дело в отношении линии поведения. Изменить ее по-настоящему означало бы переродиться. А об этом человек не может думать без опаски, даже если принимает эту мысль всерьез. Это означает, что я должен стать кем-то иным. Кем же я тогда буду? Здравый смысл подсказывает, что объективно весьма нелегко стать лучше, но весьма и весьма легко стать хуже. Что делать: это уже даже и не биологический закон, а гораздо более фундаментальный закон возрастания энтропии, то есть всяческого беспорядка и деструктивных тенденций.

Когда же наступает сознание ограниченных возможностей своего совершенствования? Человек с удовольствием может вспоминать, что раньше, давно он был хуже, чем теперь, - в том числе и потому, что многого не знал. Значит, он своими силами пришел к более совершенному состоянию. Но как известно для многих сходных случаев, узнать о подобном улучшении приходится только для того, чтобы понять, как это мало. Зачем желать здесь большего? Как вообще мыслить ситуацию, в которой взрослый и опытный человек мог бы отчетливо сожалеть о собственной недостаточной моральности? Можно ли это совместить с осознанием правильности своей линии поведения?

Покажем, что для подобных опасений в общем случае есть основания. Все дело – в специфических условиях самосознания, которое сейчас рассматриваем. Во-первых, человек с повышенным вниманием к подобным вопросам не может обладать качествами, благодаря которым он легко променял бы свое положение на более уверенное, устойчивое и, главное, равнодушное ко всему, о чем идет речь. Ищущее моральное существо обладает характерной особенностью притягивать к себе всякие жизненные проблемы, в которых неустанно испытывается его моральность. Помимо того условия самосознания приурочены к периоду подступающей неопределенности (см. 1-й абзац данного пункта). В общем человек начинает осознавать, что впереди его ожидают испытания и проблемы во всех отношениях трудно прогнозируемые. И как только это более-менее отчетливо осознано, человек понимает, насколько важно обладать здесь повышенным моральным чувством или, более широко, нравственным совершенством. Ибо совершенство такого рода обладает волшебным свойством духовно противостоять всяким невзгодам. Но проблема как раз в том, что этих повышенных качеств и совершенств у человека нет, ибо их исключает его наличная правильная, то есть самоуверенная, линия поведения.

Простое сравнение: кому эти повышенные качества без особой надобности? Конечно тому, кто изначально и напрямую обеспечен жизненными ресурсами и уверенностью в завтрашнем дне. Но тому, кто привык бороться за то и другое и обеспечивать победы своими небольшими жизненными силами, естественно ожидать перемен в худшую сторону, когда и эти силы идут на убыль. Но люди и здесь не хотят отступаться, и кроме жизненных сил обнаруживают в себе духовные ресурсы. Эти последние состоят в умении справляться с разнообразными проблемами одной только силой духа. Что как раз и означает надлежащую высоту морального и нравственного уровня.

И теперь человек спрашивает себя: является его личный уровень достаточным для всего предстоящего? И те, кто в этом безоговорочно уверен – это навечно безгрешные праведники – считанные, счастливые единицы из всей массы моральных существ.

XII. Объективные предпосылки углубления нравственного самосознания

Принято считать, что в жизни позади всегда остается более легкий ее участок. Может быть люди специально сгущают краски в отношении будущего и настраивают себя на предстоящие испытания? Человеческая психика в общем устроена так, чтобы будущее воспринималось как источник не проблем, а перемен к лучшему. Устремление к привлекательным целям – это основное, из-за чего будущее возникает в сознании как явление жизни, то есть нечто значимое именно сейчас. Между тем преимущественно на заре жизни человек стремится к целям, которые он поставил перед собой своей волей. Затем все больше и больше становится целей, которые приходится ставить перед собой, повинуясь давлению обстоятельств. Эта принужденность естественным образом приурочена ко второй половине жизни.

Здесь получает несколько обескураживающая привязка философских выводов к возрасту того, кто в этих выводах заинтересован. Чтобы занять здесь определенную позицию, отвлечемся немного от этических исследований. Имеется уже упоминавшийся объективный факт – связь жизненного процесса с общим характером всех процессов во вселенной. Жизнь в косном мире возникла как качественный «всплеск сложности» в организации материи. Правда, и сам косный мир состоялся как «всплеск», - однако одноразовый и невозобновимый. Общая тенденция мировых процессов связана с законом нарастания энтропии: все процессы направлены так, чтобы рассеять спонтанно получившуюся сложность и привести мир к возможно большей простоте и однородности. Феномен жизни заключает в себе некое ухищрение, позволяющее сопротивляться указанной тенденции. Это механизм репликации, воспроизведения себе подобных. Благодаря ему жизнь имеет дискретную структуру: каждая единица жизни, теряя силы в поддержании собственной сложности, успевает передать эту эстафету другим единицам. Если взять отдельный участок мира, в нем может оказаться новая только что возникшая «единица жизни» - индивид с его молодыми силами, интересами и целями. Либо организованная совокупность индивидов – сообщество животных или цивилизация с ее притязаниями завоевать всю вселенную. Однако всякий жизненный процесс окружен пространством косного и равнодушного к жизни мира. Из этого окружения черпаются ресурсы для поддержания всякой жизни и ее воспроизведения. Поэтому общая сложность мира неуклонно упрощается, энтропия возрастает и работает против тенденции жизни к усложнению.

Все это не составляет труда понять, но по-настоящему заинтересованно это удастся только по мере постепенного исчерпания жизненного срока. Популярная философия во все времена осознавала этот момент и старались уловить его в афористичной форме. Изречения “memento mori” или “carpe horas” мягко настраивают человеческое сознание на предстоящее повышение проблематичности жизни. Но для целей настоящего исследования требуется несколько больше определенности. Это должно проявиться в независимости экзистенциальных этических положений от возраста того, кто эти положения формулирует, кто в них вникает, соглашается с ними, отвергает или критикует. Иначе говоря, в универсальном характере этих положений - разумеется, не как «символов веры», а как исследовательских гипотез.

Согласно сказанному ранее, нравственное самосознание, коль скоро оно имеет место, заинтересовано в своем возрастании. По факту это положение имеет разный уровень значимости для поколений «ближе к началу» и «ближе к концу» срока жизни. Для первых оно будет спорным. Ведь повышение морального уровня может препятствовать достижению больших целей, свойственных молодым жизненным силам. А для сил, идущих на убыль, прибавляются вынужденные цели противостояния проблемам и невзгодам, напирающим на все, что дает слабину. Поэтому коль скоро «внешние» поражения здесь неизбежны, важность приобретают «внутренние» победы - торжество духа, сознание какого-то значительного смысла в неотвратимых переменах. Но именно такое торжество и способно проистекать из типичного морального настроения - сознания исполненного долга и желания и впредь исполнять его. Это есть общий случай, свойственный моральным существам как таковым. Ведь ничто не мешает кому угодно на склоне лет проникнуться мыслью о благе аморальности и личного эгоизма. Просто трудно ожидать, что такие настроения вдруг появятся у того, кто всю жизнь исповедовал общепринятые моральные ценности.

Таким образом, нормальный человек чем дольше живет, тем больше ощущает нарастающую ценность всего происходящего у него в душе – по сравнению с тем, что происходит с ним как с «единицей жизни», приближающейся к пределу своего вещного существования. Теперь видим, что зависимость указанного ощущения от возраста не является принципиально непреодолимой. Она определяется степенью внимания к реалиям окружающего мира - познавательным интересом этического характера. Если молодое разумное существо не видит перед собой особых жизненных трудностей, то и соображения морального характера останутся у него на заднем плане. Поступая так, как это предписано его естеством – в каких-то случаях должным образом, в каких-то нет - он не рефлексирует по поводу своих поступков. Рефлексия становится востребованной, когда с трудностями уже не так легко справляться, когда жизненные победы перестают быть само собой разумеющимся делом, и их все чаще сменяют поражения. Тогда-то и возникает потребность в «духовном противовесе» этим поражениям. Но чтобы это сложилось, нужно сперва обнаружить свой собственный духовный, моральным мир. В этом человеку помогает его совесть, хотя и негативным образом. Действуя как будто заодно с внешними трудностями, она «затрудняет» человека изнутри своими укорами и угрызениями. Но в конечном итоге это имеет благой результат: человек обнаруживает свой духовный мир и заключенное в нем правило противостояние любым трудностям: «поступай так, чтобы совесть была спокойна».

Все, что складывается в этическом самопознании естественным образом - действием жизненного процесса, убылью живых сил, накоплением горького опыта – имеет место на всех возрастных стадиях. Просто на ранних стадиях это менее заметно. Однако познавательный интерес, каким бы путем он ни возник, принудит обратить внимание на эти вещи, обнаружить собственный духовный мир, суд совести и готовность признавать его приговоры. Для этого необязательно попасть в нелегкую жизненную ситуацию. Достаточно вникнуть в этическую проблематику и соотнести ее с элементарными наблюдениями. Тогда станет ясно, что жизнь исподволь готовит человеку неизбежные поражения. Противостоять им одними жизненными силами не получится. Противостоять им придется силой собственной моральной сущности, способной в любых поражениях сохранить для человека что-то важное. К сожалению ничто не просто, - и чем бы ни было это «важное», это и не эликсир бессмертия, и не лекарство против страха смерти. Это всего лишь стремление знать - и готовность расплатиться за это дорогое приобретение.

XIII. Разница между типическим и безусловным следованием должному

Выходит, осознание человеком своей беззащитности перед будущим имеет в том числе и этические причины. Не только жизненных сил становится все меньше, но и уровень моральности для каждого индивида имеет «верхний предел», через который не перепрыгнешь. А значит, ограничена возможность приобретения духовного противоядия от невзгод - сознания исполненного долга и его позитивного подкрепления на уровне эмоций и переживаний. Нормальный человек обязан быть самоуверен в степени, достаточной для утверждения своей индивидуальности среди себе подобных. Но эта самоуверенность противоречит осознанию собственного морального несовершенства.

Уже выяснили, что самоуверенность проявляется на уровне линии поведения или «личности-в-жизни», а нравственное самосознание - на уровне поступка или «личности-в-обстоятельствах» (ч.1, §.XVI). Человек не уверен в себе каждый раз, когда оглядывается на только что совершенный моральный выбор – это заведомо означает, что выбор был недолжным. А самоутверждение получается, когда множество поступков сливаются в одно целое, и в этом целом человек сознает свою причастность себе подобным - моральным существам. Человек охотно замечает это благоприятное для себя обстоятельство, но имеет мало склонности правильно его понимать.

Все дело в недостаточном совершенстве суда совести. Его слово только в том, что это вот совершенное – недолжное. Это слово отпечатывается в человеке, который продолжает жить дальше. Он преследуем памятью о совершенном, - и это может быть склоняет его к совершенствованию. Человек задумывается над предстоящими поступками. В будущих сходных ситуациях он должен вести себя иначе. И здесь он не только прав, но и вполне благонадежен. Действительно, в сходных ситуациях он будет вести себя иначе, ибо память о свершенном даст о себе знать и предотвратит нежелательное повторение. Но дело-то в том, что сходных ситуаций не будет, а если они и будут, их результат проскользнет мимо сознания. В самом деле, на что здесь обращать внимание? Что похвального в том, чтобы не наступить вновь на те же грабли?

Моральная действительность достаточно хитро организована. Когда человек охватывает взглядом ее целиком, у него складывается впечатление, что результаты суда совести (нравственного самосознания) вполне здесь учтены и работают на всемерное улучшение ситуации. Ибо ясно, что то, что было и было плохо, повториться не должно. Но этот переход от конкретных частностей к их обобщениям оказывается недостаточным и потому обманчивым. Разумеется, то, что произошло и не должно повториться – не повторится. Но что же именно произошло? С одной стороны, произошло событие, достаточно типичное, в результате столь же типичного поступка. Но с другой стороны, свершилось недолжное, то есть произошло моральное нарушение. Это «моральное нарушение» - обобщение более высокого уровня, чем сколь угодно типичная разновидность событий или поступков. Коль скоро были допущены нарушения, они не должны быть допущены впредь. То есть нарушения как таковые. Но совсем не это имелось в виду человеком, когда он наутро проснулся с камнем на сердце, вспоминая совершенное вчера недолжное. Он сделал вывод из произошедшего, имея в виду именно те или иные типичные события и поступки. Например, если он обидел своего близкого словом или утаил от него какое-то благо, припася его для себя одного, - совесть, конечно, поведет его в правильном направлении. Он наверняка будет впредь более сдержан в выражениях. Или он откроет для себя, как можно быть счастливым, когда одаряешь благом кого-то другого. Таким образом будет сделан некий обобщающий вывод. Но этот вывод не будет доведен до конца, если в нем не предполагается, что под влиянием совести должно быть разом покончено со всеми возможными (а не только сколь угодно типичными, но частными) отступлениями от моральной нормы.

Все описанное внешне выглядит досадной случайностью. В самом деле, если человек один раз проанализирует случившееся, разве он не должен заключить, что впредь ему следует распространять свое намерение «не прегрешать» на все прегрешения, а не только на какой-то тип или класс прегрешений? Но так не случается. И этому должна быть основательная причина. Она в том, что люди не знают будущего. Они не владеют информацией о всей совокупности возможных ситуаций, в которых им неожиданно предстанет выбор между должным и недолжным.

Приведем пример с безусловным рефлексом. Живое существо, даже примитивное, можно научить различию между правым и левым. Для этого надо построить специальный лабиринт, в котором направо располагается вкусная еда, а налево поджидает чувствительный удар электротоком. Набравшись опыта в этом лабиринте, существо будет стремиться поворачивать всегда направо, а направления налево избегать. Но вот условия эксперимента изменили. Стенки лабиринта убрали, а еду и источник тока оставили. И выяснилось, что на открытом просторе существо по-прежнему не различает левое и правое, будучи лишенным привычных ориентиров. Что вновь научиться их различать, понадобятся новые ориентиры. Любые новые условия застанут существо врасплох, и ему придется учиться заново. И как и прежде - без гарантий различения в новых, изменившихся условиях.

Нравственные нормы предполагают в качестве совершенства безусловное и абсолютное различение людьми должного и недолжного в любых жизненных условиях. (Имеется в виду конечно не само отвлеченное знание, а умение применять его в поступках). И это на первый взгляд очевидное требование на самом деле знаменательно невыполнимо. Люди обречены как правило быть застигнутыми врасплох теми обстоятельствами, в которых им предстает моральный выбор. И если они способны здесь на маломальские обобщения, это может казаться очень многообещающим. И это действительно имеет кое-какие интересные следствия. По достижении приличного опыта, на своем жизненном «склоне», неуклонно ведущем вниз, человек начинает понимать, как важно научиться безусловно следовать должному и не склоняться к его противоположности. Он уже понял ценность морального совершенства, - ведь только оно способно справиться со всем, что предстоит человеку. Имеется ли здесь предел человеческим способностям? Может быть кроме опыта есть еще какое-то «высшее наитие»? Если оно и есть, его не может быть более той меры, которую носит в себе та или иная конкретная индивидуальность. Правда, никто и не знает заранее этой меры. На этом благотворном незнании приходится строить дальнейшие познавательные расчеты.

XIV. Чувство исполняемого долга как позитивное подкрепление

При вникании в экзистенциально-этические проблемы термин «подкрепление» может показаться неуместным в свете столь возвышенной темы. Но продолжаем настаивать на том, что проявления нравственности в человеке неотделимы от эволюционно-биологических феноменов. Как ни отдавать должное духовному началу, с которым связываем нравственное самосознание, его «возвышенность» могла состояться на основе чего-то сугубо приземленного и однозначно детерминирующего человеческую волю. Тем индивидам, которые еще не успели «отключить звук» у вещателя под названием «совесть», или кто не мог и подумать об этом - приходится прежде всего испытывать негативные эмоции. А уж потом задаваться вопросами, что нужно делать, чтобы подобное не повторялось. Живое существо, не имевшее забот различать правое и левое положения в пространстве, научилось этому волей экспериментаторов и необходимостью противоположно оценивать предметы и явления, с одной стороны ему необходимые и желанные и с другой – противные его естеству. Незримый экспериментатор уже долгое время учит людей не совершать недолжного. Но пока что он преуспел только в изобретении чувствительного воздействия на психику, заставив подопечных терять хорошее расположение духа, тосковать и неопределенно задумываться после того, как им приходится порой «свернуть налево» и за счет кого-то другого повысить качество своей жизни. Что-то в мире устроено так, что нас, людей, слегка, а иногда и посильней «ударяет током» при попытке быть более эгоистично счастливыми, чем мы, по-видимому, заслуживаем.

Но нигде вне нас не видно устройств, генерирующих «повышенное напряжение». Они спрятаны в нас самих, и по причине их слишком тонкого устройства отключать их оказывается нетрудно. И это наводит на мысль о дилетантизме неведомого экспериментатора, а может быть о сомнительности его целей и половинчатости принятых им решений. В самом деле, почему, научившись с горем пополам избегать недолжного какого-то одного типа, мы беспечно устремляемся навстречу новым соблазнам? Мало того, почему мы способны вырабатывать в себе привыкание к «ударам током», чуть ли не стойкий к ним иммунитет? Это понятно: индивидуальная борьба за существование продолжает много значить. Но очевидно и то, что психический механизм совести оказывается поразительно непрозорливым. В случае моральных нарушений нам уготованы негативные эмоции. Но чтобы эти эмоции загладить, забыть, заменить на противоположные – годится до смешного непритязательный прием. Необязательно даже, совершив какого-то рода проступок, искупить его совершением по крайней мере однотипного, равноценного благодеяния. Достаточно совершить какую-то «благообразную» мелочь, - с видимой неохотой – «ну так уж и быть!» - бросить совести подачку, - и оказывается, что проблема решена настолько полно, что как будто и не возникала. Кто не знает о «подвигах благотворительности», совершаемых богатыми и сильными в отношении слабых и обездоленных - когда первым уже основательно надоест жалкий вид вторых? Все, что для этого требуется - не пройти мимо чьей-то протянутой руки. Порыться в кошельке и положить в ладонь пару медяков. Но можно положить и тысячную купюру, - дарящие не обеднеют, а эффект будет гораздо больше. В итоге возникает сознание исполненного долга и стойкие позитивные эмоции: психологическое противодействие совести эффективно и безупречно. Существо, для которого поворот налево означает удар электротоком, сообразило, что ему нужен примитивный молниеотвод, - с ним никакие удары не страшны.

Теперь вспомним, что повышенная совестливость и соответствующий ей уровень моральности могут осознаваться человеком как нечто весьма желательное ввиду предстоящих ему жизненных перемен. Для этого надо заглянуть в будущее трезвым взглядом. Прежде всего желательно накопить побольше материальных благ и физического здоровья. Но в противоположность тому, что благ на всех не хватит, а здоровье не всем дано, источник «духовного блага» по своей природе неисчерпаем. Надо уметь черпать из него полными горстями, - так, как это дано прирожденным праведникам. Как же этому научиться?

Скажут, учиться должному не требуется, - надо просто совершать его. Такая мысль может подействовать, и человек на какое-то время успокоится: «все, что мне нужно – это выполнять свой долг, когда придет урочный час». Но полной уверенности здесь быть не может. Вникнуть, почему так, необходимо со всей тщательностью. Человек представляет себе, что он выполняет моральные предписания, совершает должное, - естественно, оказываясь при этом в убытке. Но как недавно выяснили, нет возможности выполнять долг сверх установленной для данного морального существа меры. И конечно же это ограничение на выполнение долга обусловлено представлением указанного убытка.

И вот теперь человек анализирует и сравнивает. Почему праведники выполняют свой долг безоговорочно и безусловно? Почему они и не мыслят, что можно поступить иначе, хотя, как и всем людям, выполнение долга несет им скорее ущерб, чем жизненное процветание? И почему я, сознавая, что выполнять долг необходимо, не могу при этом обрести ту же, что и у праведников, безоговорочность при его выполнении? Хотя бы я всеми силами желал этого достичь?

И здесь, невзирая на скромные познания в эволюционной биологии, человек вспоминает термин «подкрепление». Удар током (или совестью) – это негативное подкрепление для различия «правое/левое» (или «должное/недолжное»). Вкусная еда «подкрепляет» примитивное существо стремиться туда, где оно встречает еду наиболее часто. Благотворное действие сознания исполненного долга «подкрепляет» человека столь же эффективно в его нравственных устремлениях.

Что ощущают праведники, когда не боятся следовать своей правде и долгу куда угодно, хоть на костер? Они ощущают внутреннюю радость, экстаз. Наиболее последовательные из них возможно и гонят от себя такие настроения. Кант утверждал, что в высшей степени необходимо очиститься от чувства радости, восторженности и всего прочего при выполнении долга, ибо в противном случае выходит что-то не то. В известной пародии Шиллера ( «...и с отвращеньем в душе делай, что требует долг...») высмеивается подобный разрыв между формальным долгом и светлым сознанием следования ему. Но слишком настаивать на своем ни одной стороне здесь не приходится. Ведь чтобы настаивать по-настоящему, нужно по крайней мере показать, что возможно следовать долгу с той же бесстрастностью, с какой мы вдыхаем животворный воздух. Однако если это возможно, но никто этого не предпочитает – все еще сомнительно, стоит ли об этом вести речь.

У простого человека, сподобившегося на исполнение долга, этот поступок, в отличие от праведников, может ощущаться не радостно, а тягостно, казаться неоправданным насилием над собой. Ибо здесь тянут в разные стороны и конфликтуют одинаково врожденные борьба за существование и альтруистическое начало в душе. Как же может возобладать психическое подкрепление для второго из них? Допустим, чувство исполняемого долга принимает вид легкого самодовольства. Но от этого чувства уже недалеко до потребности внешнего признания, как если бы взамен на исполнение долга требовали дифирамбов. И это уже прямо и безусловно аморально, - моральному существу это легко почувствовать и гнать от себя такие настроения.

Но теперь взглянем, что представляет собой подкрепление «против выполнения долга». Оно должно быть сильнее, чем в первом случае, ибо диктуется не приятными эмоциями, а простым здравым смыслом. Чрезвычайно легко во многих жизненных случаях осознать бессмысленность исполнения долга, необязательность жертвы собственными интересами ради чего-то, возможно, нестоящего. Поступить правильно велит «высокое» чувство долга, но «низкий» здравый смысл советует этого не делать, потому что это якобы граничит с глупостью. И как решить – это на самом деле так, или это только кажется? Чего же проще: каждый легко вообразит, что он способен пожертвовать собой ради человека равного себе, например, своего друга. Но вообразить подобное труднее, если человек, требующий жертвы, незнаком и не внушает энтузиазма своими внешними данными.

Моральное существо находит компромисс между долгом и здравым смыслом в немалом количестве обстоятельств. Но в том и дело, что обстоятельства часто запутываются как нитки, предоставленные самим себе. И бывшие компромиссные стороны начинают конфликтовать, и как будто ясное «делай как велит долг» не помогает уже потому, что трудно понять - долг ли в том, чтобы безоглядно следовать внутреннему велению или в том, чтобы разумно сопротивляться столь безоглядному разрешению ситуации?

Ведь что как не указанный психический феномен ответственен за разрыв между знанием должного и реализацией этого знания? Совесть корит за неследование долгу, - но она не умеет хвалить за следование ему. Кант старается внушить, что никакой проблемы нет, - знание долга складывается само собой и остается только следовать ему. Но того, кто хотел бы следовать долгу более уверенно, чем это у него получалось до сих пор, такое внушение только расхолодит. Он как не понимал здесь чего-то главного, так и не подступится к пониманию. Что сказать – тяжелый случай. Беда в том, что в подобном положении находятся не один-два туповатых второгодника, а все обычные моральные существа – абсолютное большинство человеческой расы.

Допустим, человек в своей душе, в отвлечении от конкретики, склоняется к высшей нравственной правоте праведника. Оно видит: все жизненные трудности здесь разрешаются без труда. Каким-то наитием праведное существо умудряется всегда следовать высшему долгу. И даже там, где обычный человек выглядел бы глупо, здесь выглядят естественно. (Сравним обычного праведника Франциска Ассизского, отказавшегося от всякого имущества и обычного человека Жана-Поля Сартра, скандалезно отвергшего Нобелевскую премию). Потому что в отношении праведников не складывается впечатление, что, выполняя свой нетрадиционный долг, ввергающий их в лишения, они могут чем-то навредить себе. Наоборот, только этим здесь и могут принести себе подлинную пользу – правда, понимаемую в высшем смысле. Но не стягивается ли вся и все к высшему смыслу, когда становится ясно, что для смыслов обычных, узких, частных время жизни потихоньку проходит?

И человек на «закатном» участке жизненного пути желает быть похожим на праведника – потому что он видит, как естественно дается здесь решение всех проблем, как легко безоглядно жертвовать всем, что имеешь, и как мало заботят самые большие потери. Как бы ни внушать себе, что здесь поступают так только потому, что иначе не могут, и что поступать по иным мотивам уже никакой не долг, а самодовольство, - все же сохраняется твердое впечатление, что подобный способ жизни обеспечивает праведнику какая-то неведомая отрада, пропитывающая изнутри все его естество. Некое мощное чувство, экстатическое «подкрепление», хитроумно спрятанное в душе праведника только затем, чтобы посторонние не догадывались и думали, что поступать так как он могут все, и ничего проще быть не может.

XV. Звание морального существа не обеспечено объективным смыслом

Вполне соглашаясь с тем, что праведниками рождаются, а не становятся, обычный человек все же доискивается до общего всем людям и способного их возвышать понимания должного. Нравственное начало как источник духовного просветления, как нечто облагораживающее, а следственно, и укрепляющее – вот что нужно человеку, когда он различает вдали подступающий склон своей жизни. И конечно же всякие мощные и экстатические чувства ему здесь без надобности. Ему бы разрешить нечто сугубо насущное: не героически противостоять трудностям и испытаниям, а хотя бы вынести, перетерпеть, а может и свыкнуться с ними. Но притом не просто, а достойным образом. Эта оговорка непременно возникнет для нравственного самосознания. Ведь оно наперед принимает для себя возможность тех или иных недолжных поступков, но общая линия поведения должна обязательно остаться правильной. Поэтому надо разумно уступать личному эгоизму взамен на незыблемое поддержание общей для всех моральной действительности. Ключевой момент здесь - сохранение достоинства рядового морального существа, не способного вызывающим или жалким образом предпочесть собственные интересы, когда это может уронить человека в глазах окружающих.

С первого взгляда кажется, что это совершенно очевидное, автоматически выполняемое требование. Однако его безусловность напрямую зависит от чьего-то личного уровня жизни, достатка, здоровья, благополучия. Здесь перед человеком стоит не такая уж тривиальная задача. Проследим ее постановку и решение. Звание морального существа предполагает невозможность, как это нередко демонстрируется в обществе, расталкивать локтями окружающих на пути к собственному благополучию, а иногда и позволять себе «ступать по трупам». Из этого напрямую следует ограниченность достигнутого благополучия соображениями морального порядка. Однако в рамках этого ограниченного благополучия надо учитывать его тенденцию к убыванию. Прежде всего за счет естественного «давления», «напирания» на личность со стороны окружающих. Скрытая, существующая даже в самых высокоморальных социальных группах конкуренция за ресурсы - материальные и духовные (влияние, авторитет) – безоговорочна, ибо биологически неизбежна. К тому же подрастающие поколения требуют, - и по праву, - потесниться, дать им больше простора. Поэтому здравомыслящий человек будет постепенно ограничивать свои потребности и стараться видеть в этом свое духовное достижение. Но при этом он не преминет сознавать свои права, - и отстаивание этих прав также полагать своим достоинством. То есть в каждый наличный момент своего настоящего и в каждый предполагаемый момент своего будущего человек созидает в себе компромисс между эгоизмом и альтруизмом. Но действительность такова, что в общем и целом обессиливает человека и принуждает его к уступкам окружающим – вынужденному альтруизму. И указанный компромисс должен даваться все труднее. Человеку все более настойчиво будут предлагаться замены этому компромиссу: (1) либо все активнее и в ущерб моральному облику отстаивать свое личное благополучие, либо (2) в ущерб собственному благополучию вести себя все самоотверженней – вплоть до того, что окружающие расценят это поведение как потерю достоинства и откажут человеку в звании равного им морального существа.

И то, и другое нежелательно. И если человек полагает про себя, что он и не склонится ни к тому, ни к другому (если не будет принужден к тому непреодолимой силой), то ему останется только терпеть и выносить все, что уготовит судьба. Конечно, терпеть и выносить придется по любому, но в интересующем случае с этим придется совмещать сохранение достоинства и благородства. В этом и состоит нетривиальная нравственная задача человека и его экзистенциальная проблема.

Можно заранее сказать себе, что вынести подобное свое положение есть высший долг. И утешиться этим, и соответственно настроить себя. Однако для этого нужно незаметное на первый взгляд условие. Допустить, что это есть на самом деле высший долг, и на самом деле твое отчаянное отстаивание компромисса между моральностью и человеческим достоинством имеет какое-то незаурядное значение. В истории моральной мысли не видно, чтобы на этом вопросе заостряли внимание. Немалое значение имела здесь религиозная (точнее, христианская) установка, то есть как раз бескомпромиссность. Здесь требуют отдать другому все, полюбить своих врагов, избавиться раз и навсегда от собственного Я. Но рационалистическому подходу это чуждо. Собственная индивидуальность есть биологическая реалия, с присущей ей разнонаправленностью эгоистических и альтруистических побуждений. В большинстве моральных кодексов, чуждых христианскому духу, дозволено жертвовать для других всем, чем владеешь, за исключением чести. Но это достаточно для того, чтобы возникали ситуации как в одном романе - когда благородный отец заявляет: «Пусть весь мир погибнет, но честь моей дочери останется незапятнанной». Ясно, что хотя здесь и торжествует чувство долга в его высочайшей нравственной чистоте, но оно чуждо не только простой человечности, но и здравому смыслу. Это ничто иное как величайшее эгоистичное проявление нравственного чувства.

Но как, в самом деле, здравый смысл, человечность и обыденная мораль уживутся с высшим долгом, с рафинированной праведностью? Все перечисленное вначале появилось потому, что человек и его общество медленно эволюционировали, вначале выживая, а затем отстаивая свое право на верховенство среди других биологических видов. Но подобно тому как среди сильных и жизнеспособных индивидов периодически появляются наделенные этими качествами в чрезвычайной степени, среда моральных существ время от времени порождает праведников. Которые, как оказывается, могут быть небезопасны для остального общества, ибо готовы в урочный час пожертвовать всем чем угодно для воплощения своих возвышенных понятий о чести, справедливости и проч. Это влечет за собой не только поиск практических компромиссов в области морали. Получается, что для абсолютного большинства человеческого рода желательно как-то обосновать эти компромиссы, выявить с полной ясностью, почему не нужно стремиться быть абсолютно праведным существом и не вздумать жертвовать ни всем миром, но приличной его частью ради чьей-то личной чести.

Но, вступая на этот путь, всякий желающий поймет, что с нравственностью как таковой он здесь безоговорочно расстался и ей изменил, по крайней мере, теоретически. Имеется подозрение, что сознательный и даже обоснованный баланс и компромисс между праведничеством и простой человеческой моральностью может недешево стоить его апологетам. А с другой стороны, хотя бы какой-то уверенный объективный смысл можно предполагать здесь с таким же нулевым основанием, как и объективную мировую справедливость.

С какой стороны ни взгляни, это достаточно мучительной положение. Совершенно неясно, чтo объективно имеет бoльшую ценность: «нормальная» мораль, обуславливающая скудно-равномерное распределение блага среди социальных групп, не обремененных реальной властью и источниками достатка - или «высшая» нравственность, в течение тысячелетий впустую зовущая эти же человеческие массы к воплощению призрачных идеалов?

Но поскольку отсюда видно, насколько риторичны эти вопросы, главным «заинтересованным лицом» всегда останется одно, другое, третье, n-е личное самосознание. Именно для него – для них – может получить вес нравственная проблема предпочтения «высшего» «нормальному» и связанная с ней экзистенциальная проблема бренности жизни и ее смысла. Причины такой возможности вскоре будут обсуждаться. Но сейчас важно уточнить, что возможность эта связана со способностью человеческой души к рефлексии, самоотчету и предвидению будущего. Ясно, насколько это обременительные способности, и насколько предпочитать их приходится в ущерб себе по сравнению со всем бессознательным и в определенной мере спасительным.

Это требует пояснения. Современные философы сомневаются, следует ли допускать, что для животных боль означает то же, что и для людей, поскольку животные только реагируют на боль, но не сознают ее (см. Д. Деннет. «Виды психики», ч.4). Кстати, допущение того, что животные испытывают боль точно так же, как и люди, является весомой моральной максимой, испытывает людей на способность к состраданию. Но с другой стороны, если животные все же испытывают боль не совсем так, как люди, - то есть если они не «предощущают» свою боль в страхе по поводу предстоящей, предугадываемой боли, - то формальным образом животные могут быть сближены с праведниками – абсолютно нравственными личностями. Праведники испытывают возвышенные чувства в проявлении праведничества. Это означает, что либо они не испытывают боли и связанного с ней чувства тоски, ужаса, отчаяния, когда действуют в ущерб своему благосостоянию. Либо возвышенные чувства заглушают в них все грубо-телесное, в том числе и боль. Но тогда, зная об этой своей особенности, они и не будут тревожиться по поводу того, чтo им предстоит пожертвовать на алтарь высокой нравственности. Предстоящие им события конечно будут для них столь же негативными, как и для остальных людей. Однако осознание этих событий как именно предстоящих не должно иметь для них веса по сравнению с осознанием всего негативно-предстоящего у обычных людей. Точно так же и животные не знают, чем они рискуют, когда бросаются навстречу смертельной опасности, стремясь сохранить свое животное достоинство (скажем так), а может и повинуясь своей животной морали. Праведники должны знать, чем они рискуют в таких случаях – здоровьем и жизнью, - но их натура не дает проявиться этому знанию, подавляя его мощными импульсами альтруизма. И наконец, обычные люди тоже знают, что им предстоит, но в отличие от праведников не могут отрешиться от этого знания. Они должны принимать его во внимание – подчиняться ему или бороться с ним, отстранять его средствами специально в себе выработанными, а не присущими от рождения, подобно как у праведных натур.

И когда дело доходит до выработки этих средств, легко понять, насколько теперь вредит отсутствие непосредственности переживаний и насколько отягощает положение взращиваемая тяга к знаниям и рефлексия над собой и своим окружением. Человек привык задумываться над многими вещами, в том числе и над собственной судьбой, - и он теперь безоружен перед тем, что ему привелось увидеть и понять. Как было бы все легче и проще, если бы он, подобно животным (да и многим счастливым людям), никогда не задумывался о будущем, - а главное – о собственном незавидном положении в нем. Как это могло получиться? Было ли это случайным, а значит, поправимым упущением? Ни в коей мере, – это закономерно, поскольку люди вообще хотят что-то знать о себе и проявляют интерес к этической, а затем и экзистенциальной проблематике. Только при этом условии может вскрыться некое знаменательное обстоятельство. А именно: не исключено, что и всякий человек, - даже не привыкший думать о том, что ему предстоит и как справиться с тем, что предстоит, - в урочный час принужден будет определиться, чтo для него главнее - свое индивидуальное благополучие или свое звание морального существа. Вполне может быть, что он справится с этой задачей по какому-то высшему наитию. Но допускать это заранее, верить в это - верх самонадеянности. И потому эта ситуация становится познавательной загадкой. То есть чем-то таким, что нужно пытаться осмыслить сейчас, заранее – даже если невозможно предугадать, как все обернется на самом деле.

XVI. Результат рефлексии по поводу предстоящего снижения качества жизни и ее прекращения

Свяжем вместе основные звенья предыдущего рассуждения. Если я допускаю в будущем свои недолжные поступки (и это не может противоречить общей правильности моей линии поведения), значит я не праведник, и им не стану. Поэтому я не получу особенного позитивного «подкрепления» за те должные деяния и правильные нравственные выборы, которые мне предстоят согласно моему статусу морального существа. Я должен буду их избрать просто потому, что поступить иначе у меня не поднимется рука. Однако что сулят мне эти правильные решения? – ухудшение качества моей жизни и снижение благополучия. Ибо общее правило в том, что свойственная моральным существам привычка считаться с окружающими при отстаивании своих интересов, ставит их на более низкое место в иерархии обеспеченности по сравнению с теми, кто руководствуется более «раскованными» принципами. Для этих существ ухудшение качества жизни - закономерный итог их пребывания в материальном мире, законами которого высшая справедливость не предусмотрена.

Сформулируем это в качестве «экзистенциальной проблемы будущего» для отдельного морального существа. Она не сводится полностью к проблеме смерти, предстоящего небытия, хотя и тесно соотносится с последней. Само понятие личностной смерти должно получить более широкую перспективу от указанного соотнесения. Человек мыслящий может не постигать, что такое смерть, – как это в преобладающем случае и оказывается. Но отсюда не следует, что смерть не есть важное событие жизни – такое, что его так или иначе приходится иметь в виду задолго до его прихода. Светлое мироощущение Спинозы внушало ему убеждение «надо думать о жизни, а не о смерти» («Этика», ч.IV, теорема 67). Но оно скрывало от него тот факт, что думать о своей смерти – это на самом деле думать о своей жизни. Конечно не только о предстоящем деятельном ее отрезке, но и о преддверии ее завершения. То есть воспринимать еще предстоящий праздник жизни не сам по себе, а как предшествующий - уже не праздничному, а какому-то нелегкому событию.

Как же надо правильно относиться к этому событию? Воспринимать его ни правильно, ни вообще адекватно не получится, если его заранее признавать не имеющим отношения к собственной жизни, чем-то чуждым ей. Если же предположить обратное (хотя это и трудно), получается, что в собственной жизни предстоит нечто в высшей степени необычное, непохожее ни на какие другие события. Но «необычное» означает «загадочное», а ко всему загадочному пристало проявлять интерес. Смерть может представать познавательной загадкой. Таким образом оказывается возможным преодолеть естественную для людей «неприятность» явления смерти и нежелание ни думать о ней и никак духовно с ней не соприкасаться.

Конечно же смерть не есть что-то такое, что обязательно надо понять, чтобы достойно прожить оставшуюся жизнь. Но если желательно глубже разобраться, что значит достойная жизнь, - тем более что естественный ход жизни ставит все больше препон сохранению ее достойности, - событие окончания жизни придется принимать во внимание.

Если впереди жизненного пути маячит ни на что не похожее, непонятное явление, не предположить ли, что в приближении к нему сама жизнь как-то преображается? И что какие-то черты этого преображения можно различить в любой настоящий, пока еще беззаботный момент? Прежде всего, предпосылка «думать о смерти – значит думать о жизни» подлежит уточнению. Известен «заговор» Эпикура против страха смерти: «когда мы есть, смерти еще нет, когда смерть есть, нас уже нет». Почему эти слова способны утешать? Именно потому, что здесь, как и у Спинозы, отвергается способность смерти быть частью жизни. Пока человек сознает себя, он живет, - и тогда он фактически бессмертен в сознании себя. В философском плане здесь ухвачена очень важная вещь – несовместимость смерти и самосознания. Однако этический вывод отсюда неверный и даже «неэтичный». Здесь предлагается «закрыть глаза» на явление смерти. А между тем экзистенциальное нравственное самосознание и не состоится, если не будет учитывать, что как будто бы несовместимое с ним явление смерти все же имеет здесь определяющее значение. Ибо ни что иное как страх смерти выражает способность личной совести обращаться к человеку не мимолетными укорами, а в самый полный голос.

В защиту Эпикура надо сказать, что экзистенциальные соображения не могли быть по-настоящему присущи ни его мысли, ни вообще античному самосознанию. Но в наше время вопрос «За счет чего смерть является частью жизни?» может получить самый определенный ответ: «За счет мыслей и чувств человека ввиду предстоящей смерти, - за счет страха по ее поводу». Намерение допускать факт смерти в свой строй мыслей может породить весьма обширную и богатую часть жизни – разумеется, в познавательном и творческом плане. Нечего и говорить, как важно здесь не сбиться на экзальтации и примитивные фантазии.

Смерть может быть частью жизни, так как может составлять интерес жизни – будучи воспринята как неуклонно подступающая непонятность. Общее правило в том, что такое восприятие смерти мало свойственно людям. Но точно так же относительно немногие проявляют интерес к происхождению и сущности явлений мира - радуги, землетрясения, возникновения вселенной, не говоря уже о проблемах высшей математики. Совокупность человеческого интереса к этим вещам есть наука. Интерес к смерти как явлению внутреннего, духовного мира человека естественно вписывается в философскую науку. И теперь предлагается определить основу этого интереса в нравственном и экзистенциальном самосознании. В этической максиме «познай самого себя» обойти проблему смерти невозможно, и не вина Сократа и Эпикура, что их решение этой проблемы сегодня не удовлетворяет.

Человек может иметь опыт по поводу того или иного явления мира, а затем сделать выводы из этого опыта. Опыт по поводу смерти исключает выводы. Это явление опытно-предстоящее, но опытно-непостижимое. Тем не менее в жизненном опыте имеются простые аналогии данной ситуации. Когда человеку предстоит встреча с каким-то новым, важным событием, он пытается представить, как это событие произойдет, сознает несовершенство своих представлений и несколько волнуется по этому поводу. Событие еще не наступило и не может значить для человека что-то определенное. Но волнение, связанное с ним, уже состоялось, - оно-то и имеет определенное значение. Мысли и переживания по поводу смерти, а не само явление смерти – вот что существенно в познавательном плане.

Какие же это могут быть мысли и переживания? Обычно они негативны, но можно настроить себя так, что они будут чуть ли не радостны. Это, например, удалось Сократу, как известно из платоновского «Федона». Для этого он уверил себя, что смерть – это переселение в обитель блаженных богов. Вывод очевидный, поскольку Сократ был типичный праведник с ничем не запятнанной совестью. Но обычное моральное существо вряд ли сможет поверить, что смерть предоставляет заслуженной отпуск от земных тягот.

Если я верю, что смерть – это событие жизни и представляю себе это событие, я должен заранее определиться, будет ли оно желанным или нежеланным для меня. Если желанным (как у Сократа) - нет ни проблем, ни, собственно, и философии. Что же, если представляться будет что-то ужасное, инфернальное, либо неопределенное, но все же тягостное? С эти сложным вариантом будем разбираться постепенно. Прежде всего отметим основополагающий момент: в этом варианте само будущее событие смерти отходит на второй план, а на его месте оказывается настоящее представление этого события. И опять-таки: в этом представлении имеет значение не то, что меня уже нет, а то, что я еще есть, но уже на краю небытия. Иными словами, в центре исследовательского внимания оказывается отрезок жизни, «примыкающий» к смерти.

Здесь появляется надобность едва ли не в математической точности. В общем ведь «примыкает» к смерти вся жизнь. По крайней мере тот ее предстоящий участок, который теперь обозревается в свете данной проблемы. Но уже ясно, что этот участок неоднородный. Положение, которое я сейчас занимаю в нем, является начальным. И в качестве начального оно является менее проблематичным, чем любое последующее положение, более близкое к явлению смерти. На склоне лет качество жизненного процесса ухудшается, и общая проблематичность нарастает. Добавляется также осложняющее обстоятельство морального характера (см. 1-й абзац этого параграфа). Имеет ли это осложнение плавный характер, либо в нем можно выделить существенную часть? Кажется правдоподобным, что где-то вблизи события смерти возможны качественные сдвиги в сознании. Их сущность рассмотрим далее, а теперь обозначим самый этот момент как «предельную точку», к которой как бы «асимптотический стягивается» жизнь личности. Продолжая использовать математический жаргон, отметим, что «предельная точка» имеет свою «окрестность», то есть примыкающий к ней отрезок еще более или менее полноценной жизни. Смысл «асимптотического приближения» как раз в том, что самосознание в принципе не исчезает (поскольку его исчезновение не осознается), но способно по мере приближения к «предельной точке» становиться все более напряженным и проблематичным.

Однако обратим внимание: если человек осознает, что его небытие уже подступило к нему, что он уже в окрестности «предельной точки» - всякие выводы из этого осознания не могут иметь познавательного значения. Просто потому, что они «не поместятся» в предельно малый оставшийся отрезок жизни. И потому познавательная интрига сосредотачивается на том итоговом значении, которое «предельная точка» жизни получает для сознания, еще неопределенно далеко от этой точки отстоящего. Для сознания, еще в разгаре своей жизни пытающегося понять, почему важны для него мысли и переживания по поводу завершения своей жизни.

XVII. Два уровня осознания человеком своих жизненных целей и связанного с ними смысла жизни

Несмотря на то, что знать здесь что-либо положительно нельзя, некоторая определенность все же возможна - за счет ограничения числа вариантов того, что может здесь иметь место. В этическом аспекте в «предельной точке» может иметь место либо Благо, либо Зло. В конце тоннеля может забрезжить свет - или же все останется непроницаемо мрачным. Идея этика-практика Льва Толстого состояла в том, чтобы убедить людей: свет неминуемо снизойдет к ним в последний момент, если ими будет заранее принят нравственный образ мыслей и чувств.

Однако весь строй нашего исследования побуждает допустить неблагоприятный вариант: для обычных моральных существ высший свет не гарантирован, ибо их образ мыслей и чувств может оказаться недостаточно нравственным. Но что же значит, что в «предельной точке» может ожидать мрак, безнадежность и отчаяние?

Отсутствие однозначности не означает здесь познавательное фиаско. Назовем общую причастность благу «желанным» состоянием, а общую причастность злу «нежеланным». Такая терминология будет отражать тот факт, что речь идет о субъективно переживаемых состояниях. К первому относятся разнообразные проявления счастья и удовольствия. Ко второму – боль, тоска, страх и многоразличные виды неудовлетворенности – голод, жажда и подобное им, – и все это в прямом и переносном значении. Последнее требует пояснения. Когда творческое устремление в человеке ставит перед ним нестандартные жизненные цели, здесь также имеется неудовлетворенность типа «жажды», - но вряд ли кто расценит это как «причастность злу». Более того, эта «жажда» сама по себе может оказаться желанной. Когда люди задают себе вопрос о пережитом счастье, связанном с крупными событиями жизни, они склонны связывать это состояние не с фактом достижения цели, а с процессом ее достижения. Например, цель состояла в покорении горной вершины, и она была достигнута. Но человеку теперь ценно именно то состояние, когда он испытывал лишения на пути к цели, сознавал, что может быть все впустую, и боролся с подступавшим отчаянием только тем, что не думал о нем. А когда он оказался на желанной вершине, ему очень хотелось сознавать радость и счастье. Но к сожалению все чувства и мысли скрадывала усталость.

Время все расставляет по местам, и нередко трудно сразу понять этот глубинный, присущий природе вещей порядок. В случае обычной жажды все понятно: когда воды нет, а пить хочется – это плохо; когда наоборот – хорошо. Но представим теперь понятие «жажда» в обобщенном виде «неудовлетворенность». Я испытываю это состояние как нежеланное и стремлюсь к телесному и душевному равновесию. Неудовлетворенность будет «плохо», а равновесие «хорошо» - лишь поскольку я стремлюсь, чтобы второе возобладало над вторым, вытеснило его. Это первый уровень рефлексии «хорошего» и «плохого». Но есть еще второй уровень. Это когда я вспоминаю данный участок своей жизни. И здесь получается странное смещение оценок. То, что было для меня «хорошим» в свое время – теперь стало безразличным по той причине, что с ним не связано каких-то ярких воспоминаний. В случае насыщения жажды или голода это понятно: тогда попросту тянет на сон, сознавать и вспоминать становится нечего. А когда достигнута, можно сказать, главная цель жизни? Здесь хотя и труднее, но также можно понять отсутствие ярких воспоминаний. Свершилось то, что должно было свершиться, что не могло не свершиться, - ибо иначе эта цель не была бы серьезной и главной. И это само по себе разочаровывающее обстоятельство солидно подкрепляется чувством усталости. А в противовес этому все связанное с процессом достижения происходило в напряжении всех сил и ощущений. И потому это последнее накрепко запечатлевается в памяти и «живет» в ней, наполняя вспоминающего позитивными ощущениями. Намного более глубокими, чем те, которые он по замыслу должен был испытывать непосредственно в момент достижения своей цели, осуществления желанного.

Выходит, на этом втором уровне рефлексии подлинной целью и подлинным «желанным» и «хорошим» оказывается не само удовлетворение потребности, а нечто более отдаленное во времени – память о свершившемся процессе «по направлению к удовлетворению». И связанное с этим самосознание: тогда-то и тогда-то я достиг поставленной трудной цели, реализовал собственный интерес, отсылающий ни много ни мало к смыслу моей жизни.

Но если так, то что «плохое» всему этому противостоит? Это можно выразить так. Для того, чтобы человек осознал подлинные ценности своей жизни, пришел здесь к правильному пониманию, ему требуется прожить предшествующий отрезок жизни именно как лишенный данного понимания. Но проблема как раз в том, что человек чувствует, что он чего-то лишен, ощущает неудовлетворенность - хотя и более высокого порядка, чем связанную с телесными потребностями. А когда человек будет это чувствовать? Это ясно: именно когда он достиг поставленных целей и в момент достижения осознал, что здесь что-то не то. Он ведь представлял себе этот момент как какое-то озарение, нечто способное изменить для него все обычные его представления о собственном бытии. Но этого не случилось, - произошло обыкновенное событие, и никакие «озарения» не оказались тут уместны. Человек понял, что все, что теперь нужно – это ставить новые цели и достигать их - с тем же разочаровывающим эффектом. Пока что он не задумывается над тем, что здесь странного и непонятного. Но придет время – и ему придется разобраться с этим. Тем более, если обстоятельства жизни начнут понемногу давить и напирать, подталкивая к «предельной точке».

Подытожим сказанное. На первом уровне рефлексии все просто, как в случае насыщения жажды: есть неудовлетворенность, есть цели, и есть их достижение. На втором уровне, хотя все и сложнее, по форме обстоит точно таким же образом. Есть неудовлетворенность, проистекающая из сознания того, что множество жизненных целей по достижении оказываются как бы призрачными. Ибо они не дают предполагаемого ощущения чего-то великого, что обычно связывается с воплощением мечты. И в таком положении человек может жить довольно долго, все время испытывая на подлинность все новые цели и не понимая, почему ни одна цель по существу не проходит этот тест. Но понимание может прийти, хотя и значительно позже, и опять-таки не в виде мощного «озарения», а как нечто до крайности простое и очевидное. Оно придет в виде памяти о достижениях былых целей и связанных с этим ярких переживаниях. Все это теперь предстает как твоя собственная жизнь, и она теперь обладает ценностью сама по себе, а не за счет тех предметов, к каким она в свое время была направлена. Ведь немалое число этих предметов мизерны и мгновенны, как например жизненные удовольствия. А в других случаях предметы и переживания, хотя и значительны (покорение вершин, военные победы, деловые, политические успехи, открытия и всякие творческие достижения), но тотчас по достижении или в недолгом времени становятся чем-то очевидным или иными способами теряют свою ценность, столь непререкаемую, когда к ним были устремлены все помыслы.

Психическое устройство человека позволяет ему преодолеть осознание суетности многих и многих больших и малых жизненных целей. Для этого надо вспоминать не сами эти цели как обретения, а надо вспоминать свою жизнь, которую они определяли. Странным и волшебным образом все прошлые лишения предстают теперь как испытания сил, только и предназначенных проявлять себя в напряжении, ошибках, тупиках, жертвах, когда-то казавшихся нестерпимыми. Многое еще можно сказать о чудодействе таких воспоминаний. Но главное в том, что подобные состояния сознания являют собой нечто «благое» и «желанное» именно сейчас. А не в будущем – подобно поставленным впереди целям либо предназначенным удовлетвориться потребностям.

Но если так, то новый странный вывод не заставит себя ждать. Ведь в таком случае и подобное состояние не может быть универсальной панацеей. Да, в какой-то момент человек начинает понимать больше, поскольку за счет воспоминаний воспринимает свою жизнь в мире шире и глубже. Но все равно это не может быть конечным уровнем понимания. Ведь и воспоминания есть в сущности очередная цель, - и спустя время по своем достижении она так же, как и все иные, обнаружит свою разочаровывающую недостаточность.

Все сказанное будет постепенно проясняться по мере приближения к решению экзистенциальной проблемы.

XVIII. Фундаментальный факт чередования «желанного» и «нежеланного» в человеческой жизни

Теперь примем во внимание тот факт, что жизненные состояния «желанное» и «нежеланное» являются принципиально чередующимися. Всякая неудовлетворенность может быть расценена как «плохое» и «нежеланное», требующее устранения в пользу противоположного себе. Если же речь идет о творческой неудовлетворенности, то она «хороша» тем, что ведет к возвышенным целям (хотя и сколь угодно обесценивающимся впоследствии). Однако в качестве субъективного переживания (в текущий момент) она все же нечто «плохое» для индивида, так как выражается в чувстве незнания, неуверенности, сомнения в очевидных вещах. То же относится и к нравственному самосознанию, осуждающей работе совести.

Поскольку чувство жажды «плохое», так как требует замещения насыщением, постольку и духовная неудовлетворенность «негативна», ибо взывает к каким-то переменам. Хотя впоследствии человек и скажет себе, что это было хорошо, что он испытывал неуверенность, отчаяние, подозревал даже бессмысленность бытия - ибо он сумел все это побороть своими творческими достижениями. И хотя значение самих достижений впоследствии снизилось, они показали ценность всего им предшествующего, негативного - что не могло быть понято без стремления его преодолеть.

Сосредоточимся теперь на неразрывной связи «желанного» и «нежеланного», которая каждый раз обналичивает одно из них при исчезновении другого. Это важно для уяснения смысла «предельной точки» жизни, но годится и для всякого осмысления человеком своего будущего. Всякое состояние безоблачного счастья неустойчиво, - и, собственно, такое состояние настолько самодостаточно, что неспособно быть ухваченным в осознании. Если кому-то кажется, что он сейчас в высшей степени счастлив, - будет ли это по-прежнему казаться, если спросить себя: «действительно ли это счастье?» Ведь могут сразу же возникнуть сомнения.

В противоположность этому большинство негативных состояний поддаются непосредственной рефлексии. Это оттого, что наряду с претерпеванием нежеланного в человеке возникает стремление к желанному, сопровождающееся действенным настроем и чувством надежды. Такой комплекс из претерпевания и устремления, будучи отрефлексирован, есть проблематичное самосознание человеческого существа. Человек понимает, что ему сейчас плохо и пытается с этим справиться. Он создает в себе психический «противовес» негативному состоянию. Это противодействие может быть двоякого рода. Можно надеяться на перемены к лучшему и стремиться к ним. Но в некоторых важных случаях это бесполезно. И тогда остается только припоминать былые состояния довольства. Здесь возникает сложное переживание «счастья в прошлом», когда воспоминание дарит уверенность в обладании счастьем, но не позволяет насладиться этим счастьем, ибо это означало бы невозможность его теперешнего осознания. (Подробнее об этом – в работе автора «Введение в метаэтику Идеального мира»). Напрашивается предположение, что сознание в «предельной точке» жизни может быть как-то связано с подобным переживанием-воспоминанием.

Пока что вывод в том, что человек, не имея возможности сделать свои «благие», «желанные» жизненные состояния текущими и непосредственными, тем не менее связывает с ними свое самосознание – в отношении прошлого (воспоминания) либо будущего (надежды). А свои «плохие» и «нежеланные» (в широком смысле) состояния он осознает как именно текущие и непосредственные, но предрасположенные смениться своей благой противоположностью. Тягостное претерпевание наличной негативности сплетено с напряженным ожиданием перемен, - но эти перемены непроясненным еще образом могут относиться не к будущему, а наоборот – к прошлому.

Рассмотрим подробнее восприятие человеком своих будущих состояний довольства. Эти состояния оказываются значимы как именно будущие, еще не осуществившиеся – безотносительно к тому, останутся ли они таковыми в момент своего осуществления. (Разные вещи – стремиться покорить вершину и ощутить себя на ней с неожиданной пустотой в душе). Они значимы как ожидаемые заместить собой состояния претерпевания, томления, желания, неудовлетворенности, - и они предощущаются во всех этих состояниях. Таким образом моя жизнь предстает мне как чередование противоположных состояний, причем во всяком нежеланном (и сознаваемом) состоянии содержится грядущая ему на смену благая перемена. Однако такая благая перемена может содержать в себе не только внешние условия довольства типа утоления жажды или покорения вершины. Она может содержать и внутренние условия, например, познавательные достижения или иные духовные озарения. Такие вещи конечно же можно сравнить с покорением вершины. Но среди них имеется одна тонкая разновидность: «покоренная вершина» может иметь отношение к памяти. И тогда будущий, предстоящий характер такого состояния довольства окажется условностью, ибо в сущности здесь ожидает человека нечто не столько прошлое, сколько вневременное.

Обратим внимание: внутренние ожидаемые состояния довольства единственно эффективны, когда стремление устранить нежеланное не может сводиться к программе целенаправленных действий. Например, если человек нездоров, он предпринимает действия, чтобы выздороветь. Но очевидно, что помимо таких действий ему понадобится и терпение, а может быть и некая особенная готовность. Его самосознание составят не только надежды на выздоровление и на все хорошее, что еще может для него наступить. Человека могут посетить какие-то мечты, воспоминания, несущие душе отраду, а также какие-то необычные мысли, которым никогда не прийти в полноте жизненных сил. Поэтому поскольку человек действенно сопротивляется болезни, ее преодоление устремлено к будущему. Но поскольку человек противостоит болезни в своей духовности - и это отражается в его самосознании – речь уже идет не столько о выздоровлении и даже не столько о будущем, а о «прикосновении» к вещам, намного более общим и высоким, чем болезнь, здоровье, будущее и сама жизнь.

Теперь остается заметить, что в некоторых случаях мечты о чем-то благом замещают собой действия преодоления нежеланного. Такое бывает, когда действия - хотя и необходимы, и осуществляются - все же сознаются как малозначительные. Почему говорят, что нельзя предпочитать мечты действиям – даже когда приходится не действовать, а терпеть и ждать? Потому что мечты обладают свойством забирать на себя всю жизненную силу, показывая призрачность действий и самой реальности. Безусловно, все зависит здесь от конкретной ситуации. И позволим себе иметь в виду ситуацию, когда самосознание становится главенствующим жизненным состоянием. Предощущаемое состояние в «предельной точке» жизни очевидно соотносится именно с такой ситуацией. И для него должен быть справедлив вывод: хотя человек во всякий момент жизни желает для себя лучшего, чем имеет, в некоторые моменты жизни он должен желать для себя несбыточного.

XIX. «Состояние довольства» – обобщенное понятие для всего желанного. Сущностной смысл этого понятия

Если человеческая жизнь проходит в стремлении к благу, то можно уточнить: в стремлении к чему-то более благому, чем имеет место сейчас. И это проявляется во всем, начиная от телесных потребностей и кончая высокими творческими запросами и познавательными интересами. Когда цель достигнута, на какой-то краткий миг ничего не хочется. Но за этот миг не успеешь сказать себе: «Вот оно – это прекрасное время. Я достиг этого, я сознаю ее - мою осуществившуюся цель, - и я знаю, что я жил для нее и готов и дальше жить, чтобы испытывать это состояние высшего счастья». Все совсем не так. Самое большее, в чем можно теперь признаться – что готов и дальше жить для того, чтобы вдруг на горизонте замаячила новая цель, и все силы были брошены на подступы к этому далекому маяку. То, что хотелось преодолеть, то, что было не тем, что хотелось бы, чтобы было сейчас, теперь становится желанным. Желанное и нежеланное меняются местами. Как путешественнику, только что возвратившемуся к семейному уюту и удобствам, хочется вновь опасностей, невзгод и неизвестности впереди, так и обычное для человека состояние довольства вдруг начинает казаться ему неестественным и требующим перемен к лучшему.

Немалая причина этому в том, что состояние довольства «закрыто» для способности осознания. Чтобы эта способность проявила себя, ей требуется какой-то негатив – будь то отсутствие воды и пищи, невозможность доказать свою правоту другим либо принятый к осуществлению, но так и не осуществленный должный поступок. Обусловленное этим недостатком желание устремляется по своему извечному пути, а человек, его носитель, отдает себе отчет в своем наличном на данный момент смысле жизни – процессе достижения той или иной цели.

Теперь с целью обобщения будем иметь в виду желания, стремления и предполагаемые всем этим состояния довольства и удовлетворенности как таковые. Это позволит утверждать: «подлинная цель всяких человеческих устремлений – внутреннее состояние довольства». На первый взгляд это положение сродни известным этическим учениям эвдемонизма (стремления к личному счастью). Но чтобы не произошло путаницы, понадобятся существенные уточнения. Сейчас не хотим под «состоянием довольства» понимать «цель» в широком значении слова. Приверженцы эвдемонизма утверждают, что подлинная цель всех устремлений – это счастье как личное наслаждение. Имеется в виду то состояние довольства, которое индивид способен сознавать – и тем самым наслаждаться им. Это можно понимать так: в одном случае хочешь есть, найдешь еду, насытишься ею и заснешь. А можно, найдя еду, растягивать процесс насыщения и отдавать себе отчет, что сейчас испытываешь нечто такое, ради чего стоит жить. Что же, если вместо утоления голода взять, например, творческую деятельность? Об этом недавно говорили: здесь сознаваться как наслаждение будет не сам факт свершившегося решения задачи, а процесс ее решения, и не в период протекания этого процесса, а задним числом, то есть в памяти о свершившемся. Отсюда следует, что приверженцы эвдемонизма недостаточно рефлексировали то, что утверждали в качестве этической истины. Им казалось, что можно сознавать непосредственное состояние наслаждения в качестве обретенной желанной цели. Но в предлагаемой трактовке самосознания это оказывается невозможным. Самосознание, как теперь его понимаем, тождественно сократовскому самопознанию - углубленному вопрошанию, обусловленному познавательным интересом. Если предполагаемое состояние довольства обретено, констатировать его просто так не получится. Констатировать его теперь означает спросить о нем. Предполагая, что оно наступило, пытаемся это подтвердить: «Нахожусь ли я сейчас в состоянии довольства?» Очевидно, что заданный со всей серьезностью такой вопрос неизбежно повлечет сомнения. А точнее, констатацию того факта, что состояние довольства имело место вот только что – но этот момент уже в прошлом.

(Этот феномен в общей форме показывает зависимость любого суждения или смысла от временного момента, в котором этот смысл утверждался. Рефлексия (попытка подтверждения смысла) означает смещение временного момента, а это сразу же колеблет «привязанный» к этому моменту смысл. Вариант этого феномена имеется в квантовой механике: попытка зафиксировать точное местоположение элементарной частицы, хотя бы увидеть ее на определенном месте – предполагает воздействие на нее квантом света, - но это воздействие тут же изменяет местоположение частицы, вследствие чего точное определение ее места принципиально невозможно).

Поэтому ставить подлинной целью всех стремлений наслаждение могут только те, кто ошибается насчет смысла наслаждения. Им кажется, что наслаждаться можно в настоящем. Но в сущности они могут только вспоминать прошлые наслаждения или представлять будущие. Эвдемонистические цели недостижимы для самосознания. Они могут заразить только тех легковерных, которые будут стремиться наслаждаться непосредственно, а на деле проводить жизнь бессознательно, в забвении себя.

Что же требуется, чтобы «состояние довольства», не будучи «наслаждением», не понималось бы притом и как формальное «достижение цели»? Для прояснения этого используем факт чередования в человеческой жизни желанного и нежеланного (§.XVIII).

Вначале приведем знаменательную цитату:

«Философия ничего не может противопоставить чувству апатии и меланхолии, она ожидает победы не столько от разума, сколько от возврата бодрого настроения» (Дэвид Юм, «Трактат о человеческой природе», ч.IV, гл.7).

Это «бодрое настроение» будем теперь понимать как цель всякого – насущного либо возвышенного - человеческого поиска или предприятия. Отождествим его с нашим «состоянием довольства», - тогда «настроению» необязательно быть бодрым, а достаточно быть просто позитивным. Выходит, чтo бы человек ни искал, – еду, комфорт, различные наслаждения, решение трудных проблем личного или общественного бытия, знания о предметах и явлениях мира, наконец, смысл жизни, разгадку тайны смерти и истину как таковую, – он в качестве живого существа будет стремиться к возврату своего «бодрого настроения». Конечно, это позволяет объяснить немало, например, почему так легко выдать какую-нибудь найденную истину за объективную, подлинную. Состояние довольства обретено, цель достигнута, - и на втором плане оказывается то обстоятельство, что найденное может быть и не обладает приписываемыми ему «объективными» качествами, хотя обладает качеством удовлетворять запросы того, кто его нашел.

И такой обобщенный позитив человеческого настроения или душевного состояния является поистине желанным, и он есть бесспорная цель в самом широком смысле. Чего бы ни желать, к чему бы ни стремиться - все разнообразие целей охватывается единым понятием внутренней, индивидуальной, субъективной удовлетворенности. И если возражать, что на самом деле люди не стремятся к внутренней удовлетворенности, а стремятся решить те или иные задачи своей жизни – такое понимание человеческих устремлений не ухватывает глубинное существо дела, связанное с самосознанием. Но именно этим – экзистенциальным - феноменом сейчас и занимаемся.

Всякая конкретная задача жизни есть «кирпичик», заложенный в строение своего собственного или общественного существования. Решая такую задачу, каждый человек что-то совершает - созидает либо разрушает, вносит в мир свою долю блага или зла. Я сделал то-то и то-то, получил такой-то результат. Чем бы он ни был по отношению к тому, что я замышлял, в моей воле признать его целью некоего отрезка моей жизни. Испытывать удовлетворение либо недоумение по его поводу (см. ч.1, §.VIII). И теперь это различие становится важным. Если, имея перед собой цель, я достиг не ее, а чего-то неожиданного для себя, обстоятельства могут потребовать от меня признания этого неожиданного результата именно как того, что я на самом деле хотел, хотя и не отдавал себе в этом отчета. В фильме А. Тарковского «Сталкер» кто-то хотел волшебным образом получить счастье для всего мира, но на самом деле он хотел кучу денег для себя – ее-то он и получил. Иван Карамазов хотел высшей справедливости, но оказалось, что на самом деле он хотел смерти своего отца. Можно представить, что в обоих примерах отказываются от полученного, утверждая, что тут какая-то ошибка, и они вовсе не этого хотели. Нет проблем – ошибку можно исправить либо понести наказание за нее. Но тогда придется выяснить, чего же все-таки хотели, совершая то-то и то-то, - и в конечном итоге до этого можно докопаться.

В этом и все дело: конечные результаты любой деятельности могут признаваться либо не признаваться настоящими, подлинными, замышленными целями. Но итоговое душевное состояние по поводу завершения этой деятельности абсурдно не признавать именно подлинной, хотя может быть и скрытой в подсознании целью. Конечно, сами цели могут быть неудачно выбраны. Вот работник складывает слишком большую поленницу дров, она валится и придавливает его. Работник не получил ни ожидаемого результата, ни состояния душевного довольства. Цепочка целенаправленных действий оборвалась, вмешалась природа вещей и рассудила по-своему. Но если подобная цепочка дает хоть какие-то приемлемые результаты, можно ли ожидать, что человек не возьмет за них ответственность, а значит, не признает собственного внутреннего удовлетворения по этому поводу?

Затруднение в том, что вещные и духовные результаты и ценности налицо, они объективны, - а довольство в качестве «внутреннего результата» может быть скрыто от самого субъекта. Но как бы ни был этот результат затушеван, его следует признать универсальной целью любой деятельности по достижению того или иного желанного человеку. Довольство по своей природе всегда есть реализованное желанное - в то время как иные обретенные результаты приходится лишь скрепя сердце признавать тем, что изначально хотелось достичь.

XX. Взаимосвязь самосознания, состояния довольства и будущего

Коль скоро все это принято во внимание, надо различать при достижении целей внешние объективные и внутренние сознаваемые обретения. Всегда можно сомневаться, будет ли получено то, что было замышлено или хотя бы нечто близкое к нему. Теперь видно, насколько это может оказаться несущественно. Когда люди живут полноценно, для них едва ли не важнее рассчитанных наперед результатов некие неожиданные и непредсказуемо интересные итоги их усилий и стремлений. Поэтому заранее неважно, что именно будет получено. Но еще и как важно надеяться, что это будет нечто привлекательное из всего, что непредсказуемо. Это в высшей степени свойственно путешествиям, а также разнообразной познавательной и творческой работе. В особенности труду тех, кто творит, не осуществляя продуманный досконально план, а импровизирует в ожидании неожиданных находок. Ориентируясь на уже созданные образцы, художники открывают новые сочетания красок; поэты и писатели – неожиданные созвучия, речевые обороты. Это касается и исследователей природы и всего относящегося к философии.

В сравнении с теми, кто привык осуществлять явно и обдуманно желанное, здесь вначале делают открытия, а затем задним числом осознают открытое как в общем виде желанный итог работы. Понятно, что желать подобного можно лишь нацеливаясь на душевное состояние удовлетворенности итогами, а не на сами непредсказуемые итоги. Желать каких бы то ни было предметных целей безрассудно в силу их неопределенности. Можно желать еду вообще, или желать иметь хоть какой-то дом, либо же стремиться любым способом выкрутиться из отчаянной ситуации или решить наконец важную задачу. Но все подобное как раз и означает хотеть обрести сытость, комфорт, покой, чувство обретенной истины, то есть состояние довольства и благо в самом широком смысле - как противоположность наличной неудовлетворенности.

Если каждый человек по отдельности хочет того или другого, то все люди без исключения хотят счастья, ибо это желанное состояние такое же разное для всех, как и отсутствующие предметы, знания, свойства характера и многое другое, без чего человек не захочет успокоиться и ни к чему не стремиться. Много ли тогда толку, чтобы называть все это многообразие одним словом – «счастье» или «состояние довольства»? Толк этот становится тем более ощутимым, чем ближе подходим к загадочному явлению жизни – ее «предельной точке». Ибо по мере такого приближения появляется все больше резонов иметь в виду в качестве цели не что-нибудь конкретно желанное, будь то материальный достаток, здоровье, благополучие, мир и покой вокруг, либо наоборот – лихорадочная деятельность, как это бывает у тех, кто чувствует, сколь многого он до сих пор не желал и не успел заполучить. В «закатный» период жизни обширную часть традиционно желанного уже не обрести, а из того, что доступно, немногое по-прежнему представляет интерес. Собственно, трудно бывает и определиться, чего теперь надлежит желать, и что представляет собой действительную ценность. Но человек ощущает, что он по-прежнему живет - а значит в любую минуту своей жизни способен отдавать себе отчет, что он чего-то желает и стремится этого достичь. Чего же именно? – неужели огромного количества мелочей, благодаря которым ни минуты жизни нельзя провести в покое? Но и этот покой не может быть желанным, - ведь это уже и не жизнь.

Самосознание приближается здесь к обобщающему заключению. При всем разнообразии предметов желаний, как бы тщательно ни ранжировать здесь главное и второстепенное и ни следовать правильному - продуманному или указанному верой пути, - одно-единственное желанное остается всегда неизменным. Это бессознательное стремление индивида утвердить в себе равновесное состояние, которое в интересующем этическом контексте и называем «состоянием довольства». Если недостаточно еды, тепла, здоровья, покоя, достатка, комфорта, общения, участия, деятельности, знаний, интересов – все это ослабляет организм и живое разумное существо как целое, заставляя его сопротивляться этому ослабеванию и чего-то добиваться для себя. И равновесие поддерживается, и оно восстанавливается при нарушениях, и видимо в каждый данный момент жизни можно говорить о нем как о наличном – полноценном или только уже о каких-то его остатках. Но почти невозможно это обстоятельство зафиксировать так, чтобы было прочувствовано и осознано именно равновесие само по себе, а не многоразличные тенденции к его нарушению и ответные «отклики» организма, состоящие в генерировании все новых разнообразных желаний. Тем не менее возможно и немаловажно отвлеченно мыслить подобную фиксацию - как если бы человек понял, что все, к чему он стремится – либо делая малозаметное телесное движение, либо составляя программу предстоящей деятельности, – это восстановить в себе нечто утраченное или восполнить себя чем-то существенно недостающим.

Итак, довольство-равновесие не осознается, в отличие от его отсутствия или недостатка. Что же такое сознавать то, чего сейчас нет? Это, например, представлять нечто в виде ментального образа вместо того, чтобы видеть и ощущать материальный предмет. Либо вспоминать, как было хорошо и свободно, когда не было этой ноющей боли. Но не только представлять и вспоминать нечто, но и желать заполучить этот предмет или войти в это состояние - то есть стремиться в будущее, где то и другое должно нас ожидать.

Здесь затрагивается сложная и совсем не этическая проблема. Что значит желать и заполучать желаемое в виде реализации волевого акта? Коснемся этого кратко. Если я хочу взять лежащую на столе книгу и затем беру ее, - состояния, описываемые этими двумя глаголами обычно трудно отделить одно от другого. Интенция простого действия плавно перетекает в само действие. Но если, например, желанный предмет находится в прозрачном ящике или за решеткой, и просто так его не возьмешь – соответственно не возникает и интенции простого действия. Это означает, что я здесь не могу желать взять предмет так же просто, как если бы он был доступен (если только я не обманут иллюзией доступности). Когда я осознаю, насколько просто взять эту лежащую на столе книгу, для меня несущественно, что я ее еще не взял, что это событие находится в будущем. Сознание работает здесь так, что событие, наступление которого очевидно, как бы уже свершилось. А потому затруднительно разделить между собой событие, когда я беру книгу, и событие, когда я воспринимаю ее как желанную и только хочу ее взять. Обстоятельство, которое здесь скрадывается – это расстояние между книгой и моей рукой, - оно в достижении столь простой цели преодолевается незаметно. Однако если присмотреться, то же самое имеет место, когда преодолеваются более сложные препятствия. Если я хочу присвоить предмет, заключенный в прозрачный ящик, или спрятанный от меня в этой комнате, или находящийся на другом конце Земли, моя психическая организация планирует и исполняет ряд действий, которые обеспечивают достижение цели - при условии, что я уверен в наличии этого предмета именно там, где предполагаю. Уверенность в данном случае – это фактор, который «скрадывает» пространство и время, - и я «ощущаю» спрятанный и отдаленный от меня предмет столь же явно, как если бы он находился прямо передо мной. И будущность обретения этого предмета - нечто в сущности столь же условное, как и в последнем случае.

Но все меняется, когда указанной уверенности нет. Представим горькое ощущение, когда дорогая сердцу вещь потеряна, - и вот видишь ее у кого-то как чужую узаконенную собственность, и заполучить ее обратно безнадежно. Не то ли по-своему ощущают животные в зоопарке, когда не могут дотянуться до еды, покинутой рассеянным служителем неподалеку от клетки? Это ведь их собственность, - они обнаружили ее и должны ее иметь у себя, - но она недоступна.

В таких случаях между желанием (интенцией) и реализаций желания возникает разрыв, преодоление которого не очевидно, а только возможно, и потому проблематично. На осуществление этой возможности остается только надеяться, - а это и означает вторжение в сознание категории будущего. Большинство серьезных жизненных целей находятся под юрисдикцией будущего, и они всего лишь осенены светом надежды их достичь. К ним направлено устремление, они предстают как желанные, - и потому успевают осознаваться, им отпущен на это срок. «Желание», «устремление» и прочие «интенциональные» термины означают разновидность проблематичного самосознания. С другой разновидностью уже достаточно сталкивались – это суд совести и его приговор: «совершен недолжный поступок». Здесь что-то стало бытием, но не должно было им стать. А в случае проблематичного желанного что-то должно стать бытием, но не становится. Может быть, еще не стало, а может и не станет. Это различие отвлеченно и часто для сознания несущественно. Сознание теперь заключается в устремлении к желанному, - и выразить, как это происходит и что собой представляет, непросто.

Это непросто, потому что имеет место в каждый момент жизни, - это не что-то такое, что можно представить в отдалении, чтобы лучше рассмотреть. Конечно, надо оговорить – в момент активной жизни, а не в состоянии сна, или полнейшего равнодушия, или созерцательного благодушия, когда ровным счетом ничего не хочется. Когда активно чего-то хочется - как только желанное достигается - тотчас (а может и раньше) начинает хотеться чего-то нового. Желания «перекрываются», «накладываются» друг на друга, - и ничего удивительного, что не уловить момент, когда желаний нет совсем. Далее: в каждый момент активной жизни возможно констатировать, чего именно хочется сейчас. И это, собственно, все, что можно сказать о настоящем моменте жизни и о «направленности» его к моменту будущему. Сюда не включаются сложные ментальные состояния, такие как воспоминания, душевные переживания, упомянутые благодушные и «бескорыстные» созерцания в их чистом виде. Но поскольку и эти состояния возможно анализировать и разлагать на составные части, постольку придется и в этих частях определять их цели, например, желание нечто подробно вспомнить, рассмотреть, пережить более определенно и т. д. Но в интересующем сейчас случае констатируется просто недостающее и желанное, а именно – довольство, равновесие. И если теперь заменить все частные цели этим обобщенным душевным и ментальным состоянием, оно принимает вид универсального предмета интенционального устремления человека как живого существа. Человек каждый момент живет этим устремлением, - и в этом смысле он живет будущим.

XXI. Равная вероятность желанного и нежеланного в «предельной точке» жизни. Религиозное решение экзистенциальной проблемы

Согласно §.XVI экзистенциональная проблема будущего состоит в предощущении ухудшения качества жизни (преимущественно личной). Причины самого этого процесса многоразличны, но причина вдруг возникшей концентрации на нем самосознания по существу единственна и имеет этическую природу. Человек сознает свое нравственное несовершенство, из-за которого наступает разлад между представлением должного и наличными результатами поступков.

Именно ввиду проблемы будущего возможно обобщить разнообразные жизненные цели в универсальном понятии «довольства». Когда жизненные силы на взлете, такое обобщение мало что значит, - тогда важны именно та, другая, третья цель и разделение их на главные и второстепенные (в их числе различные потребности и удовольствия). Но на склоне жизни различие целей для самосознания нивелируется, а их традиционная ценность становится чем-то отвлеченным. Можно понимать, что у тебя по-прежнему есть большая цель – довести до конца некое дело жизни, важное не только тебе, но и другим. Это цель человека как социально-активного существа. Но наряду с этим постепенно появляется иная цель - отрешиться от всего «социального» и обдумать нечто, касающееся лично тебя и того склона, по которому наконец приходится спускаться. И где-то в тайниках сознания вдруг появится предчувствие, что в какой-то момент эта вторая, сугубо личная цель станет в жизни главной.

Но что в ней может быть такого, что она станет главной? Надо признать, сформулировать это труднее всего из того, что уже получилось. За всем тем, что нужно достичь, обрести, следуя внешней и гласной иерархии ценностей, возникают черты нового и непривычного возможного «обретения». Ввиду него всякие частные цели и желания скрадываются, и в то же время остается нечто общее и присущее им всем.

Можно, допустим, предположить: «Это желание покоя, столь свойственное закату жизни». Что-то в этих словах ухвачено верно, но не вполне точно. «Покой» как будто означает здесь отсутствие желаний. Но скорее он должен означать свершившееся исполнение всех мыслимых желаний. Человек ни в какой момент жизни не может ощущать перед собой пустоту - чему соответствовало бы исчезновение потребностей и сил. Но теперь он должен быть способен переосмыслить все таким образом, что и потребности, и усилия по их реализации окажутся каким-то трудно выразимым образом в точности согласованными и достигшими равновесия. Можно было бы добавить - «идеального равновесия». Но смысл такой добавки (отсылающей к названию работы) еще надлежит со всем тщанием прояснить.

Пока что обозначим главный пункт вывода: человеку становится важно, что он в своем самосознании, относящемся к ощущению будущего, способен обобщать свои разнообразные переживания по этому поводу. Как и раньше, он может спросить себя: «ради чего я живу?» И ответить: «ради воплощения большого количества замыслов, каждый из которых ожидается к реализации в свой распланированный черед». Но над всем этим теперь витает едва-едва оформляющаяся мысль: «я живу ради того, чтобы понять наконец что-то самое главное». И поскольку точнее выразить это едва ли удастся, допустимо истолковать сказанное в пользу проводимой здесь идеи: начиная с какого-то момента человек живет ради абсолютно желанного, всеобъемлющего состояния довольства. В ожидании которого понемногу соединяются вместе все разнообразные и частные устремления, и к которому сводится теперь высший жизненный смысл.

Но ведь приходится противопоставлять этому смутному, но позитивному осознанию другое, с обратным знаком ценности. Все идет куда-то в неизвестность, влечется необоримой слепой силой, - и того, что там впереди, приходится тревожно ожидать. Как это совместить со стремлением к абсолютно желанному?

Здесь наше исследование должно учитывать всеобщий опыт подхода к данной проблеме. Он известен настолько, что давно успел превратиться в эффективный стереотип мышления. Это, собственно, традиционное и почти что узаконенное решение экзистенциальной проблемы будущего. И именно в этом виде оно должно быть подвергнуто обстоятельной критике. Вначале предварительно коснемся этого момента.

Люди воспринимают факт своей будущей смерти со смешанным чувством смирения, фатализма и смутной надежды на то, что по ту сторону жизни что-либо есть – что-то похожее на этот наш мир. Такое убеждение складывается в течение жизни постепенно, под влиянием многоразличного опыта. Этот опыт говорит человеку о недостаточности его знаний, и о том, что в самой этой недостаточности может скрываться нечто спасительное. В самом деле, зачем пытаться узнать очень много, если все равно не узнаем все? Поэтому нужно не столько знание, сколько вера, способная по-своему восполнить недостаток любого знания. И предметом веры в данном случае оказывается всеблагое Высшее Существо.

Нельзя отрицать того, что любое знание с необходимостью содержит элемент веры. Но в познавательной работе это самый минимальный элемент, сохранившийся после множества сомнений в предмете веры и замен этого предмета другим, более правдоподобным. Важнейшим делом рефлексии должен быть пересмотр понятия истины. Здесь будем настаивать на том, что нет смысла вводить понятие «объективной истины», и вполне достаточно иметь дело с той или иной личностной уверенностью в познавательном результате. Возвратимся к нашей теме: обыденное отношение к смерти далеко от подобных тонкостей, здесь хватаются за первое сильнодействующее снадобье. И религиозное решение проблемы смерти явилось самым первым и в общем беспрецедентно эффективным решением. В течение тысячелетий оно навевало и навевает людям спокойствие по поводу предстоящего небытия, чего не скажешь о самых изощренных философских аргументах.

Но вода (то бишь сомнения) камень точит, и в какой-то момент развития личного и общественного сознания это положение дел преобразуется. Высшее Существо перестает выступать естественным и всеразрешающим предметом веры. Сознание начинает работать более рационалистично, на первый план выступает сам человек, все люди Земли, их свершения, их великое прошлое и еще более великое будущее. Сознание меняет свой предмет веры, сохраняя неизменной установку оптимизма. Покорение человеком вселенной, а там, глядишь, и достижение бессмертия – вот что теперь должно противостоять мыслям о смерти.

Но предположим, что рефлексия еще более углубилась, и судьбоносное призвание человечества как предмет веры также перестал удовлетворять. Какой же предмет веры теперь придет на смену? Предлагаемая идея в том, что этот предмет должен сложиться в реализации познавательного интереса и экзистенциально-этической рефлексии. Об этом предстоит сказать в оставшейся части работы, неизменно проводя параллели с религиозным решением как вопиюще неэтичным и потому только отдаляющим от существа дела.

Ведь легче всего нуждаться в чьей-то помощи, в том числе и Высшего Существа, - не разобравшись сперва, достойны ли вообще ее? Имеем ли моральное право представлять себе вечный и неоскудевающий источник благости, милосердия и защиты? Говорит ли внутренний опыт что-то определенное в пользу такого представления? Традиционный религиозный опыт слишком малорефлексивен, здесь принимают очень сильную посылку на очень слабых основаниях. Высшее Существо представляется необходимо существующим лишь потому, что Оно чрезвычайно нужно человеку. А нужно Оно потому, что чрезвычайно легко решает основную проблему человеческого бытия – предстоящее небытие. Легкость решения этой проблемы пропорциональна силе веры: если как следует настроишь свою душу на близость с Высшим Существом, то это уже и искомое решение. Конечно же проще дать себя чем-нибудь загипнотизировать, чем задать себе работу в чем-нибудь глубоко разобраться. А разбираться есть в чем: проблема небытия обусловлена экзистенциальными чувствами - страхом и тревогой, которые появляются в душе неспроста, но обусловлены работой совести. С этической точки зрения всякое противодействие этой работе (а оно не составляет труда) убивает в человеке его моральную сущность. Поэтому и выходит, что вера в Бога аморальна, потому что ставит целью освободить человека от заслуженно предписанных ему тягостных чувств. Конечно же и упиваться этими чувствами недостойно человека, - и только настоящая познавательная работа, учитывающая не надуманный религиозный опыт, а подлинный внутренний опыт нравственных переживаний позволит здесь приблизиться к какому-то правдоподобию.

Сформулируем теперь экзистенциальную проблему следующим частным образом: чего нам ожидать - не просто от будущего, а от «предельной точки» нашей жизни, ее конечного средоточия и окончательного приговора нам, живущим до того момента, как и подобает, беспечно? Учитывая все сделанные до сих пор обобщения, выводим, что в этой точке следует ожидать либо в общем смысле желанного, либо в общем смысле нежеланного. Будем учитывать только духовную разновидность того и другого, ибо в ней всякие физические состояния находят свое «сознательное» выражение. Таким образом желанное соответствует состоянию абсолютного довольства, нежеланное – абсолютному душевному дискомфорту. Кратко обозначим первое из них «светом», второе – «мраком».

Если строго следовать здравомыслию, «свет» и «мрак» в «предельной точке» возможны как вполне равновероятные состояния, подобные «орлу» и «решке» при бросании монеты. Это обусловлено одним только фактом чередования этих состояний - которое само по себе входит в определение жизненного процесса. Разумеется, наличие самосознания усложняет эту простую схему (см. §.XVIII). В связи с этим важно установить отличие между понятиями «жизненное состояние» и «состояние самосознания». Первое есть нечто внешне обусловленное, вследствие этого эмоционально наполненное - и вследствие этого последнего - подлежащее обобщенной оценке. Поэтому жизненные состояния – это пары-антиподы «желанное/нежеланное», «довольство/дискомфорт», «свет/мрак». Не то чтобы жизненный процесс целиком состоял из подобных чередующихся состояний, но экзистенциально существенные моменты жизни следует приравнивать именно к таковым.

Уточним, что понимать под «экзистенциально существенными моментами». Это состояния души, рефлексируемые в самосознании, привлекающие к себе его внимание. Об этом уже говорилось: наше самосознание может быть памятью о моментах прошедшей жизни - как позитивных состояниях (довольство, счастье), либо негативных (боль, страх, совершение недолжного). Точно так же самосознание может быть представлением моментов будущей жизни – с точно таким же оцениванием этих моментов. Возникает вопрос: если самосознание способно к такой оценке жизненных состояний, является ли оно само таким же самым жизненным состоянием – позитивным или негативным? Такое отождествление недопустимо. Самосознание понимаем теперь как проявление внимания, познавательного интереса - к чему-то, что является данным для этого интереса, его предметом. И этим данным или предметом и является то или иное жизненное состояние. Вся тонкость в том, что формально интерес как таковой конечно же может полагаться состоянием устремления к цели, то есть выражением негативного недостатка в данном индивиде типа голода или жажды. Но сейчас важно не психологическое или физиологическое выражение самосознания, а его духовное содержание. Поэтому самосознание следует рассматривать в отрыве от жизненного процесса и видеть в нем внешний инструмент анализа и оценки всего происходящего в душе.

Это можно понять так. То или иное жизненное состояние может иметь место в тот, другой, третий моменты жизни – в какое-нибудь «там и тогда». Однако это состояние является предметом познавательного интереса – объектом самосознания. И неважно, что в качестве инструмента исследования этого предмета или объекта самосознание также проявляется в какой-то определенный момент жизни «там и тогда». Важно содержательное наполнение самосознания, всегда проявляющее себя в единственно присущем ему моменте «здесь и теперь». Если бы было существенно, что самосознание «привязано» к определенному моменту жизни, то тем самым оно само переходило бы в разряд жизненных состояний, подлежащих рефлексии, анализу и оценке.

Отсюда следует, что самосознание по своей природе «нейтрально» и не причастно тем оценкам, которые получают в нем разнообразные жизненные состояния – как прошедшие, так и предполагаемые будущие. Тем не менее самосознание - личностный феномен, оно есть то, чем «здесь и теперь» является сам индивид, заинтересованный в разнообразных анализах и оценках. Поскольку же анализу и оценке подлежит все то, что индивид привык считать самим собой – в различные «там и тогда» моменты своей жизни – познавательные выводы должны получиться прочувствованными, связанными с определенными переживаниями. И это обеспечивает им высокую степень достоверности.

Проследим это подробнее. Я могу помнить, что в какой-то момент прошлой жизни я был счастлив - и отдавать себе отчет, что сейчас, вспоминая об этом, я далек от состояния, о котором вспоминаю. Таким образом, нейтральность самосознания проявляется в том, что я должен не только знать о наличии некоего блага (счастья) в моем прошлом и об отсутствии его в моем настоящем, но и соединять в себе самом «здесь и теперь» как это наличие, так и это отсутствие. Но только в арифметике минус да плюс дают чистый ноль. Нейтральность по отношению к прошлым и будущим жизненным состояниям не должна препятствовать пониманию их сущности, которая связана именно с переживанием этих состояний. Необходимо поэтому выяснить экзистенциально-этический смысл того, как можно переживать состояния, не имеющие места «здесь и теперь», а только составляющие наше знание о них. В отношения былого счастья поиск сводится к вопросу: «Почему, если я помню про свое счастье, я не могу вновь в нем быть?» Этот вопрос рассматривался в «Метаэтике Идеального мира». Но теперь этот же вопрос должен соотнестись с предвидением относительно «предельной точки» жизни. Содержание этой точки – либо «свет», либо «мрак». Проблему будущего очевидно составляет именно второй вариант. Что касается стремления к абсолютному довольству, к постижению чего-то главного и предположительно постепенно замещающему собой все обычные земные цели - все это должно оказаться причастным разрешению указанной фундаментальной проблемы.

XXII. Анализ возможного негативного содержания «предельной точки» жизни

Теперь надо попытаться выразить сущность принятого к рассмотрению «плохого» варианта. Допустим так: «Последнее состояние моей жизни будет наполнено мраком, отчаянием, безысходностью, разуверением в том, что прожитая жизнь имела хоть какой-то смысл». Все это приходится принимать как реальную возможность, хотя далеко не ясно, что нужно для того, чтобы принимать ее как подобает, адекватно. Можно даже сомневаться, что мы на такое способны. Но с этими сомнениями нужно разобраться.

Согласно сказанному, духовное содержание «предельной точки» - это не самосознание, ибо последнее всегда «здесь и теперь», а не где бы то ни было «там и тогда». Находясь «здесь и теперь», я не могу принять в качестве «здесь и теперь» то, что заведомо им не является, в том числе и содержание «предельной точки». Я могу лишь попытаться прочувствовать, что представляет собой конечная степень безысходности и разуверения в собственной жизни - по факту вовсе еще не разуверившись, а напротив, ощущая себя пока что весьма комфортно. Чем бы ни было предстоящее нам, оно пока еще не реально. Но тревога по его поводу – вполне полноценная реальность. И она тем полноценнее, чем меньше имеется желания изобретать разные уловки, чтобы погасить это неприятное чувство. Может казаться, что в таком случае чувство тревоги должно привходить в самосознание. Но это конечно не так, - просто самосознание отслеживает это чувство как привходящее в прошлые жизненные состояния, память о которых и показывает нам знакомство с этим чувством и тот факт, что оно - часть нас самих. Состояния, которые имеются в виду – это преимущественно угрызения совести, осознания собственной уже ничем не поправимой недолжности. Неугасимая память о них - самый эффективный способ выбить из индивида самодовольство и заставить его страшиться – если не адских огней, то хотя бы подступающей неизвестности.

Таким образом все связывается в следующую цепь: заинтересованность проблемой «предельной точки» - принятие худшего варианта событий в ней – вчувствование в эту возможную реальность за счет имеющейся памяти о недолжном - необходимость познавательного разрешения этой ситуации. Теперь вспомним, что серьезность познавательного намерения обеспечивает результат. Тогда выходит, что предположенный потерянным в «предельной точке» смысл существования должен быть отыскан. И это обстоятельство доходит до сознания в виде вопиющего неустранимого противоречия. Если я сейчас не в «предельной точке», всякие решения по ее поводу будут относиться к моменту «здесь и теперь» моего самосознания. Которое обладает незыблемым приоритетом перед всяким моментом «там и тогда», а значит по своей сущности нейтрально и беспроблемно.

Такое положение вещей по своей предельной сущности никак не устранимо, и это делает всякое решение экзистенциальной проблемы более или менее условным. Задача в том, чтобы новое решение оказалось по возможности менее условным, чем те, которые внедрились в человеческое сознание почти одновременно с возникновением последнего.

«Предельной точка» жизни находится по отношению к исследующему самосознанию в неком объективном будущем. Но само по себе это объективное будущее для исследования никак не уловимо и потому познавательно пусто. Важно только возможное, предполагаемое, но притом вполне конкретное его содержание. И это содержание дано самосознанию «здесь и теперь» двумя различными способами – на уровне рассудочной мысли и на уровне непосредственного эмоционального переживания. Вначале примем во внимание первый способ. Здесь имеем факт познавательного интереса, который предполагает наличие решения, так сказать, автоматически. (Сейчас не будем останавливаться на этом гносеологическом обстоятельстве: сознание, направленное на нечто загадочное, формирует разгадку своей собственной интенциональной сущностью). Следовательно, содержанием этого решения будет «обращение знака» предполагаемого жизненного состояния в «предельной точке» - с негативного на позитивное. Это должно означать как будто следующее: потеря всеобщего смысла, обнаружившаяся «там и тогда» недействительна, ибо «здесь и теперь» смысл либо подтвержден, либо заново учрежден. А значит, общее состояние довольства, то есть желанное – торжествует.

Однако каким же образом «здесь и теперь» может победить «там и тогда», если второе как временная категория следует за первой? Если сейчас не хотим слепо доверяться временным категориям, то должны понять, чтo именно и почему заставляет нас принимать их во внимание. Что значит, что я ощущаю недоверие к познавательному решению, найденному сейчас, если оно относится к ситуации, которая должна иметь место в будущем? Это означает, что я не могу знать будущего и признавать достоверными решения, относящиеся к нему. Это как будто совершенно очевидно. Такое видим каждый раз, когда получаем наличный недолжный результат наших благих намерений. Но теперь вспомним, что в традиционном религиозном решении этот момент вообще не принимается во внимание. Задача веры в Высшее Существо – напрямую уравнять между собой будущее и настоящее. Что с того, что будущее может быть тревожно, что там ожидает Страшный Суд и наказания за грехи? Все спасает вера и ее сила, - она призвана заместить собой любую тревогу, устранить ее совсем. Что бы там, впереди, ни предполагалось – истинная вера сейчас, в данный момент – это и есть настоящая и беспрекословная реальность.

В предыдущем параграфе было показана ошибочность такого решения как несовместимого с нравственным самосознанием, признающим высшую правоту не милосердного Бога, а суда личной совести. Мы можем не постигать сущности категорий «настоящее» и «будущее», и можем сомневаться в том, что за ними стоит что-то важное, а не просто дань привычкам. (Следуем за Юмовым скептицизмом по этому поводу). Но мы вполне можем выражать этими категориями некоторые наши важные переживания.

Теперь пришло время рассмотреть второй способ данности самосознанию возможного содержания некоего будущего – на уровне эмоционального переживания. Вот два различных случая: когда я был вчера у зубного врача и когда мне предстоит завтра к нему пойти. Как правило переживания по поводу этого события будут в первом случае позитивными (облегчение от свершившегося), а во втором негативными (напряженное ожидание). Излишне углубляться в сложную философию времени, если достаточно прислушаться, как «чувствует» время наша душа. На этом пункте следует остановиться обстоятельней, ибо решению экзистенциальной проблемы столь же важно быть прочувствованным, сколько и рационально найденным.

В отношении содержания «предельной точки» внутреннее чувство может быть весьма и тревожно напряжено. Что именно представляет собой возможный «мрак», как он воображается, предощущается, с чем известным ассоциируется? Блестящий пример дает мировая литература – догадки Свидригайлова о «том свете» накануне самоубийства.

«Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность» («Преступление и наказание», ч.4, гл.1).

Это, кстати, еще довольно-таки уютный образ того нежеланного, которое может, согласно вероятию, сопутствовать последним нашим прижизненным мыслям. В общем же случае «мрак» можно сопоставить с теми кошмарными снами, в которых ничего особенного не происходит, ни зловещего, ни страшного, ни знаменательного, - но просто является в них невозможно пошлая глупость, нечто такое, что случается иногда увидеть воочию, и от чего хочется поскорее отвернуться. Важно понимать, что не само по себе такое явление, оскорбляющее наше достоинство? следует принимать во внимание. Если это глупая случайность, то нет проблем относиться к ней как и подобает ко всему подобному, то есть презрительно. Проблема возникает вместе с внутренним ощущением того, что все это явилось нам неспроста, потому что заслужено нами. Свидригайлов по своему складу имел все основания это ощущать. Но если обычное моральное существо имеет хоть небольшую долю подобных оснований, этого достаточно, чтобы «мрак» в «предельной точке» явил себя как свершившаяся над этим существом справедливость.

Человек может не догадываться не только о том, чтo он собой представляет в нравственном отношении, но и о том, что существует способ все здесь определить по справедливости и с очевидностью показать самому человеку. Это аналог религиозного «Божьего суда», с тем лишь отличием, что там справедливость «внешняя» и закономерная, а в нашем случае – наша собственная, «внутренняя», «самопознавательная». И притом, что очень важно, здесь она предстает сугубо вероятностным способом. Она может проявить себя, а может не проявить – все дело в чередовании жизненных состояний. Для морального существа это чередование предопределяет, что в какой-то один момент он окажется на нравственной высоте, а в какой-то другой – причастным недолжному. В этом и все существо дела: поскольку избежать недолжного обычному человеку невозможно, осознание недолжного может прийтись на любой данный момент, в том числе и на «предельную точку» жизни. Это – чистая случайность, обусловленная жизненным процессом, - и она придает экзистенциальной проблеме дополнительную тяжесть. Чей-то глупейший «бросок монеты» решит, пойму ли я, что прожитая мною жизнь была в общем и целом достойной? Или же выяснится, что об этом лучше вообще не думать и быть удостоенным под конец ярлыка бессмысленного прозябания? Что может больше задевать человеческое достоинство и равнодушно насмехаться над ним?

А ведь именно будущее способно возбуждать такие мысли и малодушно вновь загонять их в тайники подсознания. Немалая тревога мыслящего человека заключается в возможности потери себя. Нельзя быть уверенным, что в любых обстоятельствах главные жизненные принципы останутся непоколебленными. Если имеются ясные представления о том, что такое долг, должное, то должна быть уверенность и в том, что эти представления даны для того, чтобы им следовать. Но будущее не только способно разуверить на этот счет, но и показать, как это до смешного легко и насколько не вяжется с убеждением человека в собственной духовной состоятельности.

Для примера достаточно взять самое простое: предвидение человеком тех трудностей, которые он сам создает себе - не обязательно своими пороками, но и своими неискоренимыми привычками, предпочтениями, - всем тем, чем он привык себя тешить и развлекать в награду за выполняемый неизбежный долг. В какой-то момент обнаружится, что здесь чего-то не учли. Выполнять долг оказывается нужно просто так, безвозмездно, а всяких «развлечений» избегать. Потому что они изнашивают и расслабляют человека, - благодаря им долг не всегда удается исполнять безукоризненно, а взамен этого часто сознавать себя слабым и грешным. Если вникнуть, это требование высшей нравственности самое бесчеловечное: почему оно клонит человека к тому, чтобы быть всем должным, только и делать что отдавать и ничего не требовать взамен? Поэтому и здравый смысл здесь не на стороне нравственности и допускает жизненные удовольствия, ограничиваясь призывом к умеренности. Но подлинная умеренность – это в сущности уже аскетизм, и у нормальных людей так не бывает. Нормальный человек должен быть хоть сколько то страстным человеком и склонным исчерпывать то, что ему по душе, до самого дна. Стало быть, он рано или поздно изведает плату, которую ему придется внести за всякое проявление страстности. И теперь достаточно учесть, что об этом ничего в сущности неизвестно: это будет в свое время, может быть нескоро, а может, благодаря везению, без этого обойдется. Главное же в том, что этот будущий момент можно предвидеть в любом «здесь и теперь» самосознания. А что такое это предвидение? – это сознание того, что придется оплачивать - и может быть очень дорого – одно только желание оставаться нормальным человеком – не более и не менее. Я могу быть наказан только за то, что я – искренне радующееся жизни существо. Вот в чем изощренность ловушки, придуманной для человека миром.

И теперь уже самоуверения типа «пусть будет так, но зато я пожил по-настоящему и был счастлив» не оказываются достаточными. Вопрос в том, останется ли эта уверенность в урочный час - или может быть плата окажется непосильной, и придется проклясть всю прожитую свою жизнь вместо со всем хорошим, что в ней было? А это ведь и означает потерять всего себя, свой главный смысл - это и нисколько уже не «уютный», но подлинно невыносимый, не смиряющий с собой мрак в «предельной точке» жизни.

XXIII. Общий, формальный вид решения экзистенциальной проблемы

Смысл слов «все это может случиться» заключается теперь в наличном переживании по поводу этой возможности. Возможность находится в неопределенном будущем, но переживание находится в том настоящем, которое и есть ты сам. Теперь надо понимать эту настоящесть не как временную категорию, подобную будущему и сопоставимую с ним. Она теперь составляет «здесь и теперь» самосознания – непосредственно переживаемую наличность. Это ничто иное как реальность моего представления будущего. Тот факт, что это должно быть моим собственным будущим, проявляет себя только в особенной власти переживания: коль скоро оно состоялось, его уже не так просто изгнать. Обычное отношение к такого рода душевным состояниям – всемерно избегать их по причине их бесполезности. Теперь надеемся показать, что они обладают по крайней мере познавательной полезностью, и притом в этическом контексте.

Что касается существа дела, то по сравнению с религиозным подходом предлагаемое решение не должно устранять негативное переживание, связанное с нравственным самосознанием. Это переживание должно незыблемо иметь место, ибо с его потерей сама экзистенциальная проблема теряет значимость и остроту. Но в то же время это и не может остаться просто негативным переживанием – как оно имело место до того, как стало что-то известно о возможности решения. Выход, согласующийся с позицией морального существа, в том, чтобы прежде всего признать это переживание заслуженным.

Как правильно понимать эту заслуженность? Допустим, человеку ниспосылаются испытания. Если признать, что они заслуженны, - этот факт будет определяться не мировым порядком, а способностью человеческой души к важным решениям и самопризнаниям. Это я сам теперь решаю, что они заслуженны, хотя никто объективно этого не определил, да и некому этим заниматься. Вокруг меня косный мир, буйство стихий, само человеческое общество управляется законами скорее хаоса, чем порядка, а отдельные его представители – такие же как и я претерпеватели равнодушной судьбы. Это положение вещей, собственно, и предполагается как возможное последнее, окончательное прозрение в «предельной точке», и оно – источник теперешнего нелегкого переживания. Некому отвечать за судьбу человека, очутившегося перед глухой стеной безнадежности. Человек, предвидящий это свое положение, эту высшую степень нежеланного, должен за что-то ухватиться, - и этой «соломинкой» оказывается идея заслуженности. Человек видит, что у него есть внутреннее мерило этой ситуации. И неважно, что эта ситуация в наличии еще не сложилась. Ей достаточно оказаться предвиденной, а переживанию по ее поводу -составлять часть внутреннего опыта. Поэтому дело не в том, чтобы пытаться вообразить, что будет в «предельной точке», - а в том, чтобы уловить, что во мне происходит, когда я становлюсь открыт мыслям о ней и предполагаю торжество всеобщей бессмысленности.

Надо точнее определиться и с этой бессмысленностью. Это все то, что до определенных пор я полагал средоточием смысла – моя жизнь как часть общечеловеческой жизни в мире, устремленная в будущее и наполненная в этом устремлении всевозможными интересами и надеждами. Но все это можно конкретизировать, - и получится, что бессмысленность относится к хаотичному устройству косного мира, в котором случайно возникли высокоорганизованные формы материи - жизнь, разум, - а затем чувства, надежды, ценности, - а затем все это столь же случайно исчезнет, выявив свою эфемерную природу. Теперь я это допускаю, - но теперь я этому и поражаюсь. Ибо уже нельзя сказать «это высшая степень бессмысленности» хладнокровно и с долей привычного цинизма - зная, что все равно придется оставить эти мысли и вернуться к текущим делам. Вернуться к делам конечно придется, но мысль о бессмысленности должна теперь явным образом отвергнуть самое себя. В самом деле, невозможно, чтобы так было, - хотя к этому надо прийти, вначале допустив именно возможность этого. Этот парадокс можно разрешить, только допустив, что возможность относится к привычному окружающему миру, а невозможность – к чему-то, что к этому миру не относится. И нетрудно назвать эту невозможность своими словами – она есть ни что иное как потребность спасительной веры и способность к ее обретению.

Несмотря на безоговорочное отвержение религиозной веры, какой-то ее элемент с необходимостью переходит и в наше решение. Это обусловлено принципиальной невозможностью преодолеть разрыв между ощущением бессмысленности как последнего жизненного состояния и познавательной задачей нейтрализовать это ощущение. Выяснили, что осознать указанный негатив этически необходимо в самой полной мере – по крайней мере настолько, чтобы его преодоление не выглядело как его прямое (экзальтированное) замещение позитивом. Можно думать, что здесь требуется нечто вроде сосуществования в самосознании двух несовместимых противоположностей. Но упирать на это напрямую – спекулятивно и бессодержательно. Нужен более рациональный подход, в котором на первое место выступает вклад познавательной интенции, обеспечивающей решение всякой серьезно поставленной познавательной проблемы. И это важнейшее для экзистенциальной этики гносеологическое обстоятельство можно выразить именно как необходимость личностной веры - субъективного аспекта всякого полученного знания, хотя и объективного по замыслу его достижения.

Прочувствовать этот момент просто, если ощущение всеобщей бессмысленности искренне запало в душу как возможно ожидающее и по-настоящему тревожное. Как только это дошло до сознания, сразу же мысль «но это невозможно» утверждается в нем со всей очевидностью. Ибо если это не произойдет, возникнет равнодушие к тому факту, что бессмысленность уготована нам с такой же вероятностью, как и плохая погода назавтра. Иного выхода нет: либо равнодушие к тому, что кажется неразрешимым, либо положительное решение проблемы. И все, что остается, чтобы сохранить правдоподобность положительного решения «бессмысленность невозможна» - это понять, что невозможность эта не отменяет, не должна отменять негативного переживания по поводу ее возможности. Иными словами, обретенная спасительная вера в осмысленность всего, что тебе дорого, не должна быть безоглядной, ее требуется совместить с необратимым и несмягчаемым приговором человеческому моральному существу, вынесенным его собственным нравственным самосознанием. Предмет этой веры не может принять нас в себя, надежно защитить от переживания бессмысленности и простить нам нашу свободу выбора недолжного. Он может только явить нам себя и уверить нас, что благо и всеобщий смысл существуют, - и нам дано про это знать. Хотя, к нашему человеческому сожалению, нам суждено всего лишь знать - и страдать от невозможности получить больше.

XXIV. Предметное содержание решения экзистенциальной проблемы. Что такое Идеальность?

Благо и смысл, которые существуют, лишенные своих вещественных, осязательных проявлений, очевидно представляют собой умозрительные ценности или идеалы. Не вдаваясь в тысячелетние философские споры по этому поводу, спросим теперь, как понятие идеалов соотносится с экзистенциальной проблемой? Существование идеала «Высшее Существо» подтверждается одной только спасительной верой как внешней формой решения этой проблемы. Но Идеальность как таковая может составлять основу фундаментальной философской традиции, например, классического (платоновского) идеализма. Здесь Идеальность мыслится высшей формой действительности. Как тогда понимать ее связь с привычной окружающей действительностью и человеческими устремлениями?

Указанная традиция настраивала таким образом, что если эти устремления направлены на постижение «идеального», они должны пробуждать от глубокого сна, каковым является земная жизнь. Догадываясь об этом факте – обманчивом виде жизненного процесса, выдающего нам сон за явь, – можно пытаться достичь подлинной реальности, используя философские способности ума и души.

Однако теперь придется утверждать, что такое понимание Идеальности расходится с экзистенциальным подходом к проблеме человеческого бытия и его смысла. Этическая сторона вопроса здесь такая же, как и для религиозной веры: пытаться проникнуть в Идеальность как спасительную обитель, искать «выход» к ней со стороны насущной жизни – нравственно несостоятельное предприятие. Не подобает мыслить Идеальность как «спрятанную» в окружающем мире и возбуждающую желание тем или иным образом до нее добраться.

Для прояснения этого момента обратим внимание на следующую черту нашего предметного окружения, полагаемого реально существующим. Внешний мир утверждает себя, охватывая нас и сковывая своей материальной природой, воздействуя на наши органы чувств, раскидывая перед нами разнообразие возможностей и сопротивляясь желаниям их реализовать. Но всего этого недостаточно для прояснения понятия «реального существования». Я могут быть столь же уверен в подлинности предмета, который не находится в моем материальном окружении и не воздействует на мои чувства. Предмет, который только что находился рядом и который я ощущал зрением и слухом – отдалился от меня, потерялся или спрятался среди других предметов, скрылся за горизонтом или исчез неведомо куда. Я не обнаруживаю его присутствие, но тем не менее убежден, что он где-то в окружающем мире, и мне еще доведется встретиться с ним. Эта убежденность - не достоверное знание, но почти полноценный заменитель достоверности. Полноценность проявляется в том, что шанс для этой моей убежденности подтвердиться оценивается интуитивно и достаточно точно для практических нужд. Со всем этим приходится считаться, когда мы планируем свои действия с учетом вещей и людей, переместившихся из нашего внешнего поля зрения в наше внутреннее умозрение.

Что же, если мы хотим применить наши интуитивные оценки к предметам, которые хотя и достоверно исчезли, но мы против их исчезновения? Например, умершие друзья или близкие, - мы знаем, что их нет, но нам хочется верить, что в каком-то смысле они по-прежнему есть, хотя и недоступны нам. Соображения о том, что материальные процессы распада реальны и необратимы, могут теперь значить столь же мало, как и опасения маленького ребенка, что мать, вышедшая из комнаты, исчезла навсегда и не вернется. Мы знаем, что ребенок убежден ошибочно, и что он легко и скоро изменит свое мнение. Но можно приложить эту ситуацию к самим себе и ощутить сладкую отраду от мысли, что мы, подобно детям, печалимся и тоскуем о том, что в мире есть смерть. Тогда как следует просто терпеливо ждать - и некогда убедиться, что это ошибка, и умершие живы, и вновь, как и раньше, откроют дверь и войдут к нам с прежней своей улыбкой.

Что с того, что мы таим такие мысли про себя и не готовы применять их с насущными целями? Цели философского исследования слишком часто бывают насущны, но в них может явиться и протест против насущности. И тогда все тонкости, касающиеся нашей неосведомленности о невидимых и неощущаемых предметах, работают на уверенность в том, что понятие существования глубже и полнее всего того, что приносит нам насущный опыт.

Однако недаром теперь принята рационалистическая установка исследования. В таких вопросах необходимо быть последовательными и критичными. Пусть научно-ориентированное мышление отвращает нас допускать существование всего сомнительного с точки зрения постижимых законов природы. И пусть тем не менее мы хотим верить, что такое существование в некотором нетривиальном смысле все же возможно. Как избежать здесь мировоззренческого противоречия? Одним простым способом: такая вера не должна обнадеживать нас, что некогда границы нашего повседневного опыта необъятно расширятся к нашему вящему счастью.

Именно в этом моменте важно учесть выводы экзистенциальной этики. Да, можно верить, что души умерших не исчезли и обретаются где-то на небесах, в чистейшей обители блага. Можно даже представлять себе встречу с ними. Но философским преступлением было бы относить такое представление к некоему реальному будущему времени и питать надежды на реально ожидающее тебя благо. Верить, что то, что хотелось бы, чтобы существовало - существует где-то вне времени и пространства, и формы этого существования можно умозрительно расследовать – такая вера совместима с философским познанием. А верить, что все подобное скрывается во времени и пространстве, и его можно отыскать или вдруг на него натолкнуться – это заурядная фантастика, соскальзывающая в мистику. Поэтому выяснять, как Идеальное способно являться нам или «соприкасаться» с нашей жизнью – означает в философском плане иметь представления, приносящие необходимый смысл, который окружающая реальность не потрудилась нам обеспечить. Идеальное «спрятано» в окружающем мире сложным этическим образом. Если бы оно «таилось» там подобно разыскиваемым наукой физическим закономерностям, один только методичный перебор гипотез обеспечил бы его обнаружение. И мы бы имели тайный ход к Идеальному так же, как Сталкер – к своей волшебной комнате, где исполняются желания. Дело не том, что такой образ мысли малоперспективен. Дело в том, что он безнравственен. Мы, греховные моральные существа, не имеем права на счастливое чудо. Мы имеем право только на отыскание недостающего и трудно постижимого смысла нашего земного существования.

Отсюда следует, что нравственные существа (праведники) фактически живут в Идеальности, она окружает их так же, как нас – материальный мир. Ведь они поступают всегда должным образом, а значит, руководствуются в поступках не жизненными мотивами, а идеалами. Таких существ в чистом виде не найти. Но ведь приходится иногда подумать о ком-то: «Этот человек лучше, добрее, духовно сильнее чем я». Значит, он ближе меня стоит к Идеальности. Но тогда и я, коль скоро это понял, сумел к ней немного приблизиться?

Такой ход мысли слишком прямолинеен. Всякий шаг нравственного совершенствования естественно подразумевается, и, будучи осуществлен, конечно же повышает духовную силу и стойкость ко всем жизненным проблемам. Но ведь мы рассматриваем реальное самосознание мыслящего, рефлектирующего морального существа – для которого всякие достижения ничего не значат, если не решают его экзистенциальные проблемы окончательно, то есть идеально. Последнее возможно только если моральное существо перерождается в праведника, утрачивая вместе с проблемами и сомнениями и саму свою рефлексивную способность. Но реально, в жизни такое невозможно. Поэтому всякое весомое нравственное совершенствование останется «в тени» самосознания. Ведь оно есть очевидно- и даже тривиально-необходимое условие тому, чтобы мыслящее моральное существо оставалось тем, что оно есть – осведомленным о нравственных идеалах, хотя по факту непричастным им.

Поэтому нравственный принцип идеализма состоит не в стремлении к нравственному совершенству, а в углублении нравственного самосознания и связанного с ним переживания проблематичного будущего. Только такое духовное настроение позволяет постичь главнейшую черту Идеальности – ее абсолютную близость тому, кто получил о ней представление. Вдумаемся: что такое эта близость? – она ничто иное как недоступность. Надеяться на достижение чего-то далекого еще можно, а того, что всегда всего лишь рядом с тобой – нельзя. Иначе Идеальность не приходилось бы этически сознавать - а можно было бы просто войти в нее и быть в ней.

Вопрос о том, как человек получает представление об Идеальности, (он частично затрагивался в работах «Подступы к новой экзистенции» и «Введение в метаэтику...») требует специального исследования. Здесь и далее ограничимся беглыми замечаниями, относящимися к этическому аспекту этого вопроса.

Идеальное являет себя в тех событиях жизни, когда неожиданно замечаешь красоту и дарственный характер всего самого простого, что тебя окружает. Предметы и люди меняются, стареют, делаются хуже, - об этом приходится узнавать, сравнивая то, что видишь с тем, что хранится в памяти. Но бывает так, что вдруг случится что-то увидеть, вспомнить или представить в высшей степени непосредственно. Особенно это касается памяти, когда былые события или образы людей и вещей спустя время проявляют свое настоящее значение, с трудом улавливаемое в момент жизненного, насущного, целенаправленного соприкосновения с ними.

И может статься, что эти образы явят нам нечто, не имеющее связи с тем, чем оно было при своем возникновении и во что оно изменится при своем исчезновении - то есть именно то, что оно есть само по себе. Явления материального мира предстают здесь вне времени, показывая тем самым, что их сущность принадлежит чему-то иному, чем этот мир. Это и есть идеальная форма существования предмета. Однако наша человеческая природа не позволяет воспринимать эту форму больше, чем один временной миг. Испытав такое один раз, запомнив это ощущение - можно ли пытаться заставить себя «входить» в него в любой момент, по желанию? Это коварный самообман, - так можно поверить, что вообще все вокруг причастно Идеальности, в том числе и явное зло. И это опять большой философский грех. Идеальное неподвластно желаниям, - можно лишь удостоиться его «прикосновения», и помнить, что оно когда-то состоялось.

XXV. Как Идеальность соотносится с решением экзистенциальной проблемы и спасительной верой

Вернемся вновь к сущности умозрения: если мы помним о каком-то предмете, то предполагаем с разной степенью уверенности его продолжающееся существование – где-то за пределами наших ощущений. Допустим, человек вышел из комнаты, где я нахожусь, но как я полагаю, этот дом он еще не покинул. При таком предположении у меня появляется как бы расширенное представление об окружающей действительности, - я «вижу» этого человека находящимся в другой комнате этого дома или где-то еще. Окружающая обстановка, чувственно мною воспринимаемая, дополняется «обстановкой умозрения», которая по формальному содержанию и насущно-практическому значению тождественна первой. А поскольку я привык домысливать то, что ощущаю чувствами - тем, что способен умозреть, умозримое на самом деле и есть подлинная моя материально-предметная обстановка, мой окружающий мир. Но этот формализм нарушается в случае восприятия-воспоминания чего-то по природе своей Идеального. Я точно помню, что в какой-то момент мне привиделось мое предметное окружение как оно незыблемо есть - вне времени, неподвластное процессам старения и распада. Очевидно, что сейчас оно для меня нечто в ином роде, чем «обстановка», воссозданная уверенностью в бытии предметов, временно покинувших область моего чувственного восприятия.

Что же получается при рефлексии того факта, что «обстановка», в которой мне предстает мое воспоминание Идеального, не есть часть окружающего мира? В этом вопросе наиважнейшим является его этический контекст. Я ведь не просто вспомнил нечто любопытное, - я вспомнил нечто желанное мне в наивысшем и наиобщем значении этого слова. Ведь именно это желанное сосредотачивает в себе необходимый смысл, который не может предоставить мне чувственно воспринимаемое окружающее, дополненное насущно-практическим умозрением. Смысл вечного, вневременного блага, явившегося мне как образ моего собственного былого счастья. И это благо и счастье абсолютно мне близки: они столько же известны и знакомы мне, сколь и недоступны теперь.

Из этого этического контекста сразу видно, что Идеальность не затаилась в окружающей реальности и не может быть в ней найдена подобно потерянной монете. Она есть сама по себе высшая реальность, о которой я знаю. А быть причастным к ней я не удостоен по отлично мне известной этической причине – собственной недолжности. Просто состоялся «отклик» на мой протест против недостатка в мире смысла и предпринятый поиск недостающего. Но это посланное мне знамение, даруя мне недостающий смысл как знание, умудряется не избавлять меня от переживания по поводу отсутствия смысла.

Теперь самое время сформулировать центральный пункт решения экзистенциальной проблемы, хотя в неявном виде он уже неоднократно обозначался в рассуждениях. Как может быть совмещено предчувствие «мрака» в «предельной точке» жизни и «света» как необходимого познавательного противопоставления этому негативному переживанию?

Это совмещение получается только за счет понимания «света» как нашего собственного недостижимого счастья-в-прошлом.

Проследим этот тезис подробнее. Прочувствовав подступающее (хотя только возможное, но всецело заслуженное) обессмысливание нашего земного существования, мы не соглашаемся с этим. Но это несогласие не может иметь вид действенного, оптимистичного, «привязанного» к материальной насущности протеста - типа того, когда человек бросает вызов судьбе, решаясь на какое-то важное и рискованное предприятие. Время таких вызовов предполагается истекшим. Несогласие с отсутствием очевидного смысла теперь может иметь только вид открытости высшему смыслу. Весьма симптоматично, что в обычной жизни так и происходит. В урочный час человек «отдает себя высшему смыслу» за некоторое время до того, как по факту прервется его бренное существование. И более того, этот час предощущается человеком. Но происходит это предощущение в русле тысячелетней религиозной традиции, а высший смысл принимает вид Высшего Существа, Бога, который берет человека под свою защиту. И это имеет моральный изъян (см. §.XXI). Однако морально приемлемое решение будет в том, чтобы не отдавать себя кому бы то ни было под защиту, а принимать в себя высший смысл в том числе и как напоминание о вынесенном нам непререкаемом нравственном приговоре.

Но теперь само собой выходит, что этот «светлый» смысл не может предощущаться. Его нельзя мыслить как то, что в урочный час «предельной точки» снизойдет к нам, чтобы облегчить нам душевные тяготы и разуверить во всеобщей бессмысленности. В том и дело, что в урочный час – вероятно, возможно – «мрак» восторжествует, - и именно таким способом и является нам наше проблематичное будущее. А как же иначе? Каким еще способом можем мы во всей силе и значении прочувствовать наш «свет» - «здесь и теперь», в нашем наличном, познающем самосознании – без этого по-настоящему тягостного предощущения? Мы должны быть открыты возможности «мрака», который наступит в свой черед, в неотступно нависающем над нами будущем – чтобы такой ценой заплатить за представшее нам решение в нашем настоящем. И теперь нетрудно уяснить, что это настоящее решение сумеет предстать нам, не заслонив собой тревогу по поводу будущего, только при условии, что его содержание будет относиться к прошлому. И именно Идеальность под видом счастья-в-прошлом и есть то уникальное содержание, которое удовлетворяет указанному условию. Я помню все то, что составляло для меня высший смысл, я знаю об этом, - но я сейчас отстранен от всего этого, - и мои тоска и печаль, сполна заслуженные мною - это и есть мое преобразованное переживание по поводу подступающего небытия, - и это и есть мое нравственное самосознание.

Вновь возвратимся к принципиальному отличию Идеальности от Высшего Существа. При всей сложной исторической эволюции религиозного чувства, его предмету остается присущ неустранимый антропоморфизм. Можно пытаться мыслить Бога чем-то вроде всепроникающей эманации или любым иным изощренным способом – но в своей сущности Он все равно останется не только всеобщим, но и моим Богом. Религиозное чувство потеряло бы свою главную ценность, если бы в нем не предполагалось теснейшего душевного, сердечного сродства верующего и предмета веры. Но эта связь есть следствие скрытого предположения: Бог в каких-то своих чертах, атрибутах, ипостасях схож со мной. В те минуты, когда я необходимо в нем нуждаюсь, он предстает мне как родственное существо – что-то вроде другого человека, хотя и неизмеримо более мудрого, благородного и сильного. Здесь нет нужды думать о нем подробней - точно так же, как и вникать, что же такое представляет собой близкий человек, когда все, что мне нужно – это ощущать тепло его плеча рядом со мной.

Таким-то образом вера в Высшее Существо помогает человеку увереннее чувствовать себя, находясь под его защитой. Но вера в Идеальность нисколько этой уверенности не способствует. Если былое счастье столь явственно, но неповторимо - вся сознаваемая текущая жизнь как бы пронизывается великой тоской по Неземному. В Идеальности нет и следа Того, кто по своей неизмеримой силе способен к высшему снисхождению и милосердию. В конце концов человеку иногда надо не прощения, а простого понимания, и как следствие – хотя бы крохотной надежды на будущее прощение. Но нравственное самосознание, отвергнувшее религиозное чувство, исключает эту надежду. А вместе с ней - и всякое обнадеживающее будущее, кроме того, которое сулит достижение познавательных результатов.

Теперь выстроим логическую цепочку, ведущую к постижению Идеальности, и дополним ее неким эмоциональным довеском. Нравственное самосознание вторгает в душу переживание бессмысленности бытия, которое в свою очередь взывает к спасительной вере. Если предмет этой веры сколько-то обозначился, не входя в конфликт с самосознанием, не допуская поблажек в отношении чьего-то заступничества и защиты, - он определил себя как знание. Особенность этого знания в том, что оно проявляет себя как память. Находясь в состоянии тревоги, ощущая теснящую проблематичность внешних обстоятельств, усугубленную спуском по «склону жизни», а также осознание закономерности, заслуженности происходящего - свою собственную, наконец-то реально наказываемую недолжность, - человек тем явственнее вспоминает теперь свое счастье, которого он был некогда удостоен, просто потому что был молод и беззаботен. Это и есть знак Идеальности, ее несомненного, хотя и недосягаемого присутствия. Помнить об этом и означает знать об этом. Но если привычно понимать это знание как относящееся к тому, что было, но чего уже нет - это будет недостаточно прочувствованным пониманием. Напрасно сожалеть о невозвратном счастье, если легко прогнать его от себя как ничего не стоящее мимолетное чувство. Но теперь рассматриваем ситуацию, когда чувство прошлого оказывается единственным полноценным решением экзистенциальной проблемы. Когда в этом чувстве явственным образом дано нам то, что не может исчезнуть, скрывшись в пучине времени, ибо ничто иное не способно противостоять подступающему ощущению всеобщей бессмысленности. «Куда все это делось?» - спрашивает человек о своем былом счастье. Или словами поэта: «О милый гость, святое Прежде/Зачем в мою теснишься грудь?/Могу ль сказать: живи - надежде?/Скажу ль тому, что было: будь?» Это будет риторическое сожаление, даже если наполнится эстетической красотой. Но тем весомее во все времена восставала за ним вера в милосердного Вседержителя. Если же вдруг будет понято, что такая вера держится только жалким желанием заступничества - одним сожалением не отделаться. Теперь вера должна соединиться с леденящим чувством собственного вселенского одиночества. Пусть же это будет дано понять душе, подготовленной к такому обороту дела и сумевшей взрастить в себе замену религиозной веры – уверенность во всесилии познавательного интереса и готовность принять его результаты, каких бы нелегких переживаний они не потребовали.

Отсылка к ушедшему времени и прекратившим существование вещам уже ничего не решает. Ведь и настоящее теперь не настояще, а все сконцентрировано на тревоге по поводу будущего. Вот обычная картина человеческой жизни: от солнечного, рассветного, по-детски праведного истока – через перевал борьбы и потерь - все ближе к мрачной бездне с ее апофеозом поражения и греховности. Но все не может сосредоточиться там, в этом конце. Что-то должно быть «здесь и теперь», хотя это всего лишь условная координата ищущего самосознания. Здесь нас ожидает знание Идеальности. А сама она – как навсегда покинувшее нас счастье, как воспоминание и сожаление о нем и ничем не заслуженная вероятность вновь к нему приблизиться – воспринимается нами как отдалившаяся от нас наша собственная сущность, в своей недоступности воплощающая власть нравственного закона.

XXVI. Соображения по поводу естественности решения экзистенциальной проблемы

Как видно, выводы из очерка экзистенциональной этики получаются мало совместимыми с насущностью и живой жизнью. Похоже, это общая судьба и всякого этического исследования. Каждое из них стремится дать людям понятие о счастье и о способах его достижения, - но не принуждено ли в итоге заключить, что люди не нуждаются в подобных наставлениях? Этике не грозит судьба стать справочным отделом для тех, кто, прожив изрядный кусок жизни, так и не понял, как нужно жить и ищет повсюду добрых советов на этот счет. Этика навсегда останется частью философии - проявления интереса к тому, как все должно было бы или могло было бы быть, если бы это «все» прислушивалось к мнению философов. Как и фундаментальные аспекты естественных наук, как и чистая математика, как и общие разделы философии, относящиеся к бытию и познанию, выяснение того, что такое счастье – это удел личностей слишком любознательных, чтобы суметь примирить плоды своих усилий с окружающим их положением дел. Они хотели бы, конечно, достичь такого примирения. Но на сегодняшний день их жизнь заключена уже не в юном и вряд ли даже в зрелом возрастном периоде человеческой цивилизации. Такое положение обязывает умерять энтузиазм по поводу всеобщей ценности достигнутых ими познавательных результатов. Теперь надлежит спрашивать: чего же этими результатами хотят достичь? Ведь сегодня уже безрассудно пытаться преобразовать человеческую жизнь в согласии с какими бы то ни было этическими принципами. Сегодня приходится совмещать самый пылкий познавательный интерес и холодный фатализм, проводя зримую границу между реальностью знаний и мечтательным характером их воплощений и приложений.

Личное и всеобщее благо и счастье называют «идеалом», полагая, что он освещает жизненный путь людей и тем самым ориентирует всякого по нему идущего. Но что значит, что идеалы «освещают» и «ориентируют»? Подразумевается ли, что они находятся в конце этого пути и являются его целью? Или же подобно солнцу они обеспечивают видимость и возможность продвижения, сами оставаясь в стороне и нисколько не гарантируя, что там, впереди, нас хоть что-нибудь ожидает? Даже если уверены по крайней мере в правильном направлении, разве исключено, что цель отдаляется по мере того, как стремимся к ней приблизиться? Уверенность в правильном направлении можно сопоставить с чувством долга. Это чувство можно в себе иметь и ему следовать без рассуждений. Но если человек хочет знать, чем обусловлено его чувство долга, не будет ли он нуждаться в представлении его высшей цели и смысла?

Здесь-то и ожидают человека испытания, связанные с его способностью сомневаться. Сегодня сомнение в религиозных ценностях уже почти устранило из сознания мыслящих людей «царство божие». Видимо, точно так же сомнение в прогрессе цивилизации развеет и представление о будущем «царстве человеческом». Останется проблематичная и тревожная действительность моральных существ и навязанные им капризом косной природы понятия нравственных идеалов. И может статься, эти понятия и сама духовная жизнь этих существ смогут быть обеспечены необходимым смыслом только при отказе от понимания действительности как основополагающей жизненной ценности.

Кто-то писал о проблеме атеистического сознания, когда ощущаешь высшую благодарность за дарованную жизнь, а благодарить некого. Особенность морального существа (хотя бы и атеиста) в том, что даже если хочется скорее проклинать, чем благодарить, первое должно быть отвергнуто лишь потому, что нравственно недолжно. Нетрудно представить, что человек – настолько случайное явление материального мира, что отсутствие оснований для его блага и счастья столь же естественны, как земля под ногами и небо над головой. Человек с его разумом вошел в мир волей биологической эволюции, и она же позаботилась, чтобы к разуму прибавились начатки нравственности, поскольку это способствует выживанию вида в определенных наличных условиях среды. То, что среда может в дальнейшем изменяться или что человек сам будет изменять ее до неузнаваемости (просто потому что наберет силу для таких «подвигов») – эта возможность никоим образом не учтена и не включена в механизм эволюционного процесса. И на этот процесс не наложить ответственности за то, что человеческая жизнь, даже и самая целеустремленная и высоконравственная, не обеспечена ровно никаким объективным смыслом.

Тем не менее указанная «нестыковка» в атеистическом мышлении разъясняется просто. Благодарное чувство за дарованное кем-то собственное бытие – это безадресное проявление жизненных сил, мощное позитивное переживание. Это чувство просто есть, а его форма «благодарности» появляется оттого, что так его легче всего выразить на человеческом языке. Если верить, что неведомый даритель действительно существует, то благодарность естественно адресуется ему. Если же в это не верить, указанное чувство все равно никуда не денется, но теперь его следует назвать иначе, например «благоговение». Пусть даже это чувство окажется безадресным, этим не умаляется его позитивное значение. Собственно, это и есть ощущение и знание счастья в его самом элементарном и кратковременном проявлении. Этическая проблема блага и счастья заключается в реализации этого знания, в стремлении, чтобы стихийное чувство радости бытия стало всесторонне осознанным и согласованным с подобным чувством у многих или даже всех людей. Но именно согласованность – камень преткновения. Ведь по отдельности каждый ощущает нечто подобное. Но эти отдельные ощущения не контактируют между собой, и они редки и случайны. А между тем проявления человеческого соперничества занимают бoльшую часть жизненного процесса, наполняя самосознание тревогой по поводу будущего.

Есть две разновидности экзистенциальной тревоги. Одна из них более отвлеченна - пребывание человеческой цивилизации во вселенной может оказаться смехотворно кратким и бесследным. Вся историческая совокупность человеческих устремлений, надежд, интересов, а также все созданные ценности и выстраданные достижения окажутся чем-то вроде кругов на воде от брошенного камня. Вторая разновидность более конкретна и ощутима. Это тревожащее осознание хрупкости личного бытия и необходимости не потерять это бытие бездумно и досрочно.

Какой настрой мысли важен, если то и другое дошло до сознания? Именно тот, который немедленно проявит себя со всей очевидностью. Как только ощущение бренности и бессмысленности жизни полноценно осознано, вдруг становится ясно, что все это несущественно. Для самого сознания это может быть неожиданным и поразительным выводом. Что значит «несущественно»? Да именно то, что здесь в одночасье будет отвергнута реальность окружающего мира, в котором разворачивается человеческая жизнь. Этот мир оказывается реальным до определенных пределов – пока он не «загоняет человека в угол». А за этими пределами его реальность может уже ничего не значить и не быть востребованной.

Про «загнанного в угол» не всегда можно сказать, что он еще в добром здравии и рассудительность ему не изменила. Но как раз в данном случае «загнанность» не всамделишная, а только фигуральная. Познавательное предприятие свершается всегда «здесь и теперь» – когда обстоятельства ему благоприятствуют, в относительно комфортных условиях. Определенная доля искусственности присуща всякому знанию и любой истине. Но если сосредоточиться не на этой двусмысленной неизбежности, а на существе вывода, - реальность окружающего материального мира не сможет остаться для человека чем-то главным, определяющим и абсолютным. Над ней должна будет возвыситься Идеальность – то, благодаря чему человек знает, чего не должно и чему должно быть в его предыдущей и последующей жизни. И тем самым необходимый человеку смысл его бытия будет беспрекословно обеспечен.

XXVII. «Материальная» безнадежность и «идеальное» всевластие человеческого существа

Этическое знание приходит не для того, чтобы избавить от проблем. Благо – это не то, что можно заполучить в будущем. Оно всегда с человеком и в нем самом, хотя открыть его труднее, чем что-то стороннее. Много чего прекрасного в мире предстает нам как безвозмездный дар. Но только самое прекрасное надо оплачивать – сознанием его незаслуженности и фактической недоступности. Все, что суждено человеку – убеждаться, что благо в достаточно сложном смысле существует, и что он, человек, знает об этом.

Здесь возникает множество вопросов, которых сразу вместе не собрать ввиду новизны этой проблематики. Например: если держаться материалистической позиции в споре о происхождении нравственных категорий и совести, то как затем согласиться с утверждением сверхматериального характера того и другого?

В будущей работе предполагается показать естественное «материальное» истолкование для Идеального. Но в таком исследовании должен превалировать не этический, а гносеологический и может быть эстетический подходы. Этические же ценности должны представляться самодостаточными независимо от их физической и биологической трактовки. Материализм – это сугубо объективное мировоззрение. И оно будет достаточным для человека только если человек обнаружит свое устойчивое положение в материальном мире, и его изначальная вера в собственное будущее не изменит ему. Но как раз хотелось показать, что эта вера может изменить человеку без того, чтобы материализм трансформировался в нигилизм, и наступило разуверение в этических ценностях. Материализм непоколебим как познавательная концепция в отношении внешнего мира и материальной части человеческого существа. И более того, даже в отношении сознания материалистический подход кажется более эффективным, чем прочие. Но духовная часть человека – это нечто большее, чем его сознание, и не улавливается материалистическим подходом. В противовес всем законам мира духовному началу надлежит быть бессмертным и вневременным - для того, чтобы быть познанным и осмысленным.

Ученые-материалисты не склонны четко осознавать это обстоятельство. Пуанкаре когда-то затрагивал вопрос о тенденции к увеличению однообразия явлений, что соответствует объективному нарастанию мировой энтропии. И если, - продолжалась эта мысль, - люди не смогут жить в этом мире, они должны будут уступить место другим существам.

Но такой вывод хотя и правомерен, и благородно-оптимистичен - не может быть философски удовлетворительным. Познание должно идти дальше простецкой веры в то, что в будущем что-нибудь да наступит обнадеживающее для человека. Ибо такая вера имеет религиозную основу, и слишком рано замещает собой познавательный интерес. Необыкновенная сила выдвинутой Платоном концепции идеализма как раз в том, что она преодолевает жесткие и безразличные к человеку законы материального мира и в то же время не прибегает к представлению Высшего Существа – защитника от всякого безразличия и несправедливости. Просто есть другой мир, - он «возвышается» над этим нашим, окружающим миром, и фактически недоступен человеку. Но имеются условия, при которых человек может как-то соприкоснуться с этим высшим миром и при этом узнать что-то важное для себя. И эти условия – нравственные принципы. Вполне законно связывать их с объективным прогрессом человеческого существа, видеть в них «находки» эволюционного процесса ввиду необходимости приспособить биологический вид человека к обитанию на Земле в обществе себе подобных. Однако ни эта эволюция, ни сам материальный мир не имеют и не могут иметь каких-то трансцендентных оснований своего возникновения. Тем не менее один раз появившееся в этом мире человеческое самосознание не может исчезнуть просто так, не уверив себя предварительно, что оно неуничтожимо и причастно какой-то высшей реальности. Такова претензия самосознания, - и она правомерна точно так же, как право для приговоренного грешника обратиться к Богу с просьбой о милости и защите.

Этот важнейший аспект идеализма не был достаточно осознан в его первоначальной разработке. Идеи как порождающие модели вещей мыслились Платоном подлинно объективными. Такому мировоззрению недоставало экзистенциального привкуса, который конечно никак и не мог быть распробован во времена «детства человечества». Выходило так, что какой-нибудь избранный индивид, праведник, мог сподобиться знакомству с «высшим миром» благодаря своим неординарным задаткам. Но надо предполагать способ связи этого мира с любым моральным существом. Все, что для этого требуется – иметь и не подавлять в себе нравственное самосознание. Благодаря тревоге и сожалению по поводу собственной недолжности человек узнает о присутствии неиссякаемого источника его жизненного смысла.

Может быть простая аналогия что-то прояснит в антиномичности материального и духовного начал в человеке. Вот наша память о прожитом. Мы помним свою жизнь в молодости, в детстве, помним себя теми, кем нам уже не быть. Представляя самих себя в то время - еще не знающих, что будет с нами впереди и по этой причине на что-то надеющихся, а чего-то опасающихся – мы на самом деле уже все это знаем. И потому смотрим на себя-прошлых со смешанным чувством зависти и снисхождения. Тогда было многое из того, что теперь утрачено. Но тогда не было этой теперешней осведомленности о всем, что осуществилось, - знания, которое расставило все по своим местам и утвердило за каждым былым устремлением и упованием его истинную ценность.

Точно так же можно принимать материальную основу собственного представления о счастье, благе и справедливости, должном и недолжном, - отдавая себе отчет, что основа эта не предназначена к чему-то большему, чем решение утилитарных жизненных проблем. Но это «что-то большее» обязано было состояться, так как без него самосознание теряет ориентиры и спутывается. Счастливое будущее долгое время было таким ориентиром. Но что же оно сегодня? Оно бежит впереди человека подобно его тени, и, похоже, столь же призрачно. В мире властвуют процессы распада и упрощения сложных форм. И человек с его неспособностью противостоять этим процессам (и слишком развитой способностью надеяться на спасительное чудо) имеет в себе нечто этим процессам неподвластное – возможность взглянуть на свою жизнь «сверху» и ощутить призрачность всех привычных стремлений. И это не назовешь легкой и приятной возможностью, ибо своим условием она ставит признание нравственной вины и обреченности.

Философия экзистенциализма давно поставила вопрос о виновности человеческого существа и его приговоренности к чувству тревоги. Но это существенно больше, чем думать о несправедливости быть заброшенным в равнодушный мир, рожденным во грехе и неизбавимым от него. Можно по-разному ощущать свою врожденную вину. Либо нарекать, что судьба не сделала тебя праведником. Либо признавать, что в принципе в любую секунду ты сможешь им стать, если захочешь, - но что-то мешает этого захотеть. И это второе ощущение самое основательное и притом самое человечное. Здесь человек осознает свою неблагую волю, и то, что никем иным он и не хотел бы быть, и другой судьбы ему не надо.

И это в конечном итоге самое важное. В мрачных ощущениях бессмысленности бытия, в глубинах души и сознания теплится это самопризнание человека. Многое из того, что он сделал и сделает – не должно быть. Но в каком-то труднопостижимом смысле именно это и должно быть – это недолжное. И может именно потому, что это никто не определил заранее, не предусмотрел, не рассчитал. Это просто положение вещей в нашем мире, - и не исключено, что тщательное объективное расследование признает его глупейшим из всех возможных. Но именно с ним человеку пришлось иметь дело, и с ним ему надлежит справиться. Идеальность - необходимая альтернатива окружающему миру, в ней - протест человека, и его вызов, и его возвышение над всем тем, что к нему равнодушно. Человеку предопределили стремиться к личному счастью, но ему дали и знание о счастье всеобщем. А еще позже ему вкрадчиво, но настойчиво дали понять, что это «всеобщее» не следует принимать всерьез, что счастливое будущее человечества – самая легкая и простительная иллюзия.

Так мир захотел запутать и запугать человека. Но не на того напали. Человек может все решить по-своему и объявить однозначной философской иллюзией само будущее и само время.

Вневременность сложна для постижения, и ощутить ее можно только открывшись нелегким чувствам, внушаемым совестью. Но если не считать это дело недостойным человека (возможно - как знать? - будущего покорителя вселенной) – оно принесет свои скромные и трудно выразимые идеальные результаты. И тогда человек, навечно приговоренный к своим низменным грехам, скажет самому себе и вечности: «Я хочу быть возвышенным существом».



© WIKI.RU, 2008–2017 г. Все права защищены.